Книга Крымские татары в Великой Отечественной войне - Владимир Евгеньевич Поляков

уговаривал её уходить, так как не видел смысла погибать вдвоем, но она отказалась.

Нас накрыли одеялом и шинелью, принесли графин воды, закрыли листьями, набросали сухих веток, тщательно замаскировали. Пообещали после боя за нами вернуться.

Прошло часа два. Слышу немецкий разговор. В листьях была маленькая дырочка, и я увидел, что надо мной стоит немец, я подумал, что он меня увидел, но он устанавливал пулемет. Потом из пулемета открыли огонь. Горячие гильзы сыпались на меня. Потом пулемет сняли и немцы ушли. Тогда я сказал – ну теперь будем жить.

Так пролежал я трое суток. Продовольствия у нас не было. Вера сохранила только две плитки шоколада. Я сам кушал мало, больше давал ей, чтобы она не ослабла. На третьи сутки я послал её к старому лагерю за кукурузой. Она пошла, возвратилась, плачет и говорит, что там румыны. Опять залезла ко мне.

Потом мы услышали шаги по замерзшим листьям, но никого не было видно. Через несколько секунд мы увидели немецкую шинель, и решили, что это немцы, но оказалось, что это Ваня Щербина. С ним были два бойца. Я поднялся, поздоровался, попросил закурить. Они вытряхнули мне последний табак. Ваня передал мне записку от комбрига Федоренко, но я читать не смог, слезы лились из глаз, плакал, как дитя.

Тогда Щербина сказал – Брось читать, потом прочтешь, лучше покушай. Он принес мясо, пышки и катык.

Они нас опять замаскировали и ушли, сказали, что придут через три дня.

Мы экономили продукты, понимая, что товарищи могут быть убиты. Только на седьмые сутки появился Щербина и двое бойцов. Передали записку Федоренко: «Посылаю тебе трех бойцов, чтобы они за тобой ухаживали и снабжали продуктами. Крепись пока. Скоро проклятые уйдут, мы тебя возьмём». Дальше он писал, что румыны находятся на Колан-Баире, Стреляном лагере, Яман-Таше, Третьей казарме…

Ваня решил найти более удобное место и перенес меня туда. Соврал, что это близко – метров пятьсот, а оказалось два километра. Это была маленькая совсем незаметная пещера. Меня затолкали туда. Потом влезла Вера. Наносили в пещеру дров, но пока ходили, потеряли зажигалку. Я разрядил несколько патронов, высыпал порох, ударил капсуль и получил огонь. Ребята развели маленький костер. Потом выход завалили веткам, и они ушли за продуктами. Прошло ещё два дня. Вечером ребята вернулись, принесли мясо, фасоли. Из принесённого парашюта мне сделали бинты и стали меня перевязывать. Октябрь Козин прислал марганцовку и я обработал раны. Прошло ещё три дня. Из отряда пригнали четырёх лошадей. Меня вытащили из пещеры. При этом Ваня Щербина каждый раз забирался по пояс в воду. Меня уложили на сани. Там была хорошая перина, подушка, одеяло. Я полулежал и всё видел вокруг. Снег был по колено. Из Шумулинской балки мы выехали на Баксан. Я сам себе не верил, что остался жив. В 3-й казарме, у Стреляного лагеря увидел много партизан. Все закричали: Ваднев приехал. Степанов подбежал, поцеловал меня. Я оброс весь, был с бородой, так как не брился шестнадцать суток. Пришел командир бригады. Я хотел приподняться, но не смог. Меня положили под скалу. Первая ночь была трудная, холодно, раны разболелись. На следующий день оборудовали палатку, поставили в неё железную печку. Я разделся, искупался по пояс, Вера помыла мне голову. Командир дал чистое белье. Вечером сказали, что повезут на Большую землю» [8, с. 78–79].

В полдень 3 января в Васильковскую балку вошел взвод кубанских казаков, которые служили в одном из подразделений Вермахта. На всех была красивая казачья форма и свастика на плече. Спрятавшийся за кустом, Витя Лазоркин увидел, как кубанцы добивали раненых.

В середине января в Васильковской балке состоялись похороны. Были использованы воронки от бомб. Три братских могилы. Как-то так получилась, что через два десятилетия на поверхности сохранилась только одна, на которой нами, в ту пору комсомольцами симферопольского автобусного парка и был поставлен памятник Андрею Власовичу Подскребову, который в 1941 году был директором автобазы «Союзтранс», так тогда назывался автобусный парк, потом в Севастополе попал в плен, находился в концлагере «Картофельный городок», бежал. Погиб в Васильковской балке.

Судя по тому, что писалось, а точнее умалчивалось в мемуарах наших партизанских руководителей, я понял: о Васильковской балке старались забыть.

В семидесятые годы я часто встречался с Николаем Дмитриевичем Луговым и с непростительной юношеской прямотой спросил его: «Признает ли он ошибкой призыв мирного населения идти под защиту партизан». Николай Дмитриевич обиделся и как-то торжественно сказал, что они выполняли директиву ЦК о призыве населения идти в партизаны, что и в Белоруссии, и на Брянщине были целые партизанские районы, где население составляло партизанские республики. Я понял, что дальше спрашивать бесполезно.

В архиве сохранилась стенограмма беседы с Екатериной Камардиной, в которой она рассказывала о происшедшей на ее глазах трагедии в Васильковской балке. Меня поразили её слова: «Однажды, сразу после этих событий я встретила, какую-то женщину, которая, как и я, чудом там выжила. Накануне, она видела меня в гражданском лагере, где я проводила политинформацию, рассказывала сводки с фронта, говорила о скором освобождении…

– Вы во всём виноваты. – бросила она мне в лицо. Я не знала, что ей ответить» [8, л. 149].

Захваченное в лесу население, немцы с помпой провели через весь город в концлагерь совхоза «Красный». В период пред-эвакуационной паники концлагерь «Кратофельный городок» был эвакуирован. Вот тогда и был создан новый лагерь, на северной окраине Симферополя на территории совхоза «Красный». Он стал самым страшным в Крыму лагерем – лагерем уничтожения. Симферопольцы это прекрасно знали. Когда люди увидели, куда их ведут, то женщины стали отдавать прохожим своих детей, в надежде хоть так спасти им жизнь.

Много лет я пытался проследить хоть бы одну судьбу такого ребенка, и удача улыбнулась мне, как ни странно, в Севастополе. В ту пору я собирал материал об истории симферопольского автодорожного техникума и приехал в Севастополь, к одной из первых выпускниц. В девичестве звали её Варвара Граббе, теперь, когда она уже ушла из жизни я могу назвать её фамилию. В годы войны она оставалась в оккупации, случайно оказалась на улице, когда вели колонну пленных партизан. Кто-то протянул ей в руки двухлетнего мальчика. Теперь это её сын, офицер Черноморского флота, который и не подозревает о страшной судьбе, постигшей его родную семью.

В большом Приказе Крымского штаба партизанского движения № 48 от 1 марта 1944 года очень суровой критике было подвергнуто партизанское руководство в Крыму за понесённые потери в период с 29 декабря 1943 по 8