Книга Образ Беатриче - Чарльз Уолтер Уильямс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Был ранний час, и солнце в тверди ясной
Сопровождали те же звезды вновь,
Что в первый раз, когда их сонм прекрасный
Божественная двинула Любовь.
Трудно поверить, что речь идет об одном и том же[122], особенно трудно поверить в это тому, кто привык отвергать одно ради другого, не постигая естественного божественного единства; такого же естественного, как Беатриче во Флоренции, Данте, пишущего стихи, Каселлы, сочиняющего музыку, или сурового Катона, говорящего о милости Божией. Все это одно и то же доказательство истинной природы вещей. Течение поэмы приостанавливается на то время, пока Каселла поет, и все, Данте, Вергилий, прибывшие души, радостно внимают ему. Повествование уже приостанавливалось, пока поэты бродили по острову, но теперь оно задерживается ради красоты. Все честные (и все-таки ложные!) школы, основанные на представлении о том, что Красота — это Истина — неисследованная Красота и неизведанная Истина, — терпят здесь крушение. Такой же остановкой была встреча с Франческой. Момент очень похож на тот, о котором вспоминает Франческа: «Книга стала нашим Галеотом», поскольку все близки к тому, чтобы ради потворства красоте забыть о предназначенном. А в канцоне Данте говорит, что на время откажется от всего, что не вмещает его разум, однако «Ведь гордая краса не для сердец // Возвышенных и не владеет ими». И вдруг, в такой драматический и возвышенный момент, раздается строгий римский голос. Старый солдат свободы начеку:
Но тут почтенный старец крикнул грозно:
«Что это? Долгом пренебречь своим?
Медлительные души, будет поздно!
К горе бегите, чтоб обузу снять,
Бог не являет лика несерьезным»[123]
Очарование красоты разрушено, души вспархивают стаей испуганных голубей. Если бы Паоло с Франческой так же бросились наутек, искупление им было бы гарантировано!
Своевременный окрик смутил даже Вергилия. Он уже раньше получил от Катона выговор за излишнюю льстивость. Такое впечатление, что Катон и нужен здесь лишь для того, чтобы никто — ни дух, ни ангел — больше не обличали великого поэта. Сам Катон не был поэтом и едва ли стал бы задерживаться в походе, чтобы послушать стихи или музыку, но так и должно быть — даже великое искусство и его творцы должны подчиняться порядку и велениям момента. Потому Вергилий тоже поторопился вслед за неопытными испуганными душами. На ходу он восстанавливает слегка пошатнувшееся достоинство, но мы видели, что пусть на краткий миг, но и его тоже смутило напоминание о долге. Такие моменты важны в поэме. Вергилий достойно выполняет возложенное на него поручение, но и он может иногда растеряться. Разница между ним и Данте в том, что флорентийца способны задержать мерзости ада, а римлянина способна остановить только прекрасная песня на блаженном острове; все же и он ощущает свою вину за это столь же глубоко, как и Данте:
Я чувствовал его самоупреки.
О совесть тех, кто праведен и благ,
Тебе и малый грех — укол жестокий!
Не Данте утешать Вергилия, и все же случай стал и для него напоминанием о том, что в любых ситуациях следует соблюдать надлежащую учтивость. Даже великие могут иметь свои недостатки; но наше дело помнить об их величии, а не принижать его. Впрочем, небольшой инцидент исчерпан, отношения не изменились, Вергилий говорит: «Ведь я с тобой, и ты не одинок».
В аду их отношения были немного другими, а здесь Вергилий, словно оправдываясь, объясняет Данте, что «стуже, зною и скорбям телесным // подвержены и наши существа», а потом с грустью вспоминает об Аристотеле и Платоне, оставшихся в пройденных кругах. При входе в ад он одобрял высшую справедливость, а здесь она же его огорчает, но ни в коем случае не вызывает протеста.
Пока они еще не подошли к вратам Чистилища, есть смысл обратить внимание на некоторые моменты. Первый состоит в том, что души постоянно удивляются тени, которую отбрасывает Данте. Этот факт, многократно повторенный, напоминает о том, что тень Данте видна только здесь. В аду было слишком мрачно и темно, а в небесах будет слишком много света. Таким образом, путь, которым идут поэты, больше всего напоминает обычную земную дорогу. Как говорила Юлиана Норвичская в своих «Шестнадцати откровениях Божественной Любви»: «Наша земная жизнь — это покаяние». Это значит, что жизнь наша неизбежно греховна, и все же в конце нас ждет радость. В пользу такого подхода говорит и то, что здесь Данте чувствует усталость, а временами просто откровенно задремывает. За три дня, проведенные в аду, ничего подобного с ним не происходило. Когда он жалуется на усталость впервые, Вергилий успокаивает его:
Гора так мудро сложена,
Что поначалу подыматься трудно;
Чем дальше вверх, тем мягче крутизна.
Поэтому, когда легко и чудно
Твои шаги начнут тебя нести,
Как по теченью нас уносит судно,
Тогда ты будешь у конца пути.
Там схлынут и усталость, и забота.
А там и потребность в отдыхе будет уже не так необходима. Видимо, Вергилий имеет в виду, что подлинный покой лишь там, где царит абсолютная власть; там покой — просто разновидность радости, а не потребность в отдыхе. А здесь поэт устал, и это естественно, поскольку он идет междумирьем. Движение здесь в отличие от однообразия ада ритмично, упорядочено. Само время благословенно, как показывает встреча с душами умерших без покаяния или успевших покаяться перед самой кончиной. Душа пробудет здесь столько, сколько человек на земле прожил нераскаявшимся. Фрагмент отчетливо обращен к читателю и советует не медлить с очищением. Ожидающие терпеливо переносят свое отложенное восхождение, надеясь на молитвенную помощь оставшихся на земле.
Именно надежды на эту помощь скрашивают ожидание. О молитвенной помощи говорят многие. Она не только необходима душам, она еще и принцип Града. Время ожидания преодолевается молитвой. «И лишь сердца, где милость Божья дышит, // Могли бы мне молитвою помочь. // В других — что пользы? Небо их не слышит»». Данте акцентирует внимание на действенности любви — характерная черта как для романтической любви, так и для любви в Городе. Вместо того, чтобы восхищаться красотой возлюбленной или Града, вместо того, чтобы произносить или
