Книга Барокко как связь и разрыв - Владислав Дегтярев

Это был конец четвертой главы «Орландо», а вот что говорит Рескин в начале первой из двух лекций, положенных в основу текста:

…Я собираюсь привлечь ваше внимание к некоторым облачным явлениям, специфичным, насколько я могу оценивать существующие свидетельства, для наших времен, но тем не менее не удостоившихся со стороны метеорологов ни описаний, ни даже внимания. Насколько можно судить по литературным данным, эту грозовую – или, точнее, чумную тучу, поскольку она не всегда разражается грозой, – не видел никто, кроме ныне живущих или тех, кто совсем недавно от нас ушел. Не прошло и двадцати лет с тех пор, как эту тучу, которую я могу без преувеличения назвать чудесной, стало можно распознать267.

В старые времена, – продолжает Рескин, сбиваясь на слог обстоятельно-бестолкового повествователя из «Орландо», – если погода была хороша, она была изумительно хороша; если плоха – то часто прямо-таки ужасна, у нее бывали приступы ярости, но они проходили, и она никогда не хандрила так, чтобы не дать вам увидеть солнце по три недели подряд… В ясную погоду небо было чистым и светлым, облака же, белые или золотистые, не ослабляли его блеск, а только оттеняли его. В сырую погоду тучи бывали двух различных видов – те, которые я для ясности назову ненаэлектризованными дождевыми тучами, и грозовые тучи, заряженные электричеством…268

И так далее и тому подобное.

Естественно, с этим фрагментом нельзя не сопоставить фрагмент из «Орландо», посвященный как раз состоянию погоды в старые добрые времена. В елизаветинское время, как пишет Вирджиния Вулф,

сама погода, холод и жара летом и зимой были, надо полагать, совсем, совсем иного градуса. Сияющий, влюбленный день отграничивался от ночи так же четко, как вода от суши. Закаты были гуще – красней; рассветы – аврористее и белей. О наших сумерках, межвременье, о медленно и скучно скудеющем свете не было тогда и помину. Дождь или хлестал ливмя, или уж совсем не шел. Солнце сияло – или стояла тьма269.

Питер Мортон в книге «Жизненная наука», посвященной представлениям о развитии и вырождении, которые теория Дарвина породила в умах британских литераторов, так отзывается о «Грозовой туче XIX столетия»:

4 и 11 февраля 1884 года Джон Рескин прочитал в Лондоне две публичные лекции, посвященные странной теме – катастрофической порче английской погоды, которую он якобы отслеживал на протяжении предыдущих двадцати лет, и о психологическом воздействии этих угнетающих перемен на одного чувствительного субъекта – его самого. С привычным риторическим блеском Рескин создал картину солнца, задушенного тяжелыми, отвратительно окрашенными облаками и загрязненным воздухом, и земли, чьи обитатели слабеют от недостатка лучистой энергии270.

Все эти эксцессы воображения легко списать на счет психической болезни Рескина, признаки которой к тому времени стали очевидны, однако Мортон видит в «Грозовой туче» пускай экстравагантное, но закономерное проявление культурной тенденции, которая столь многих заставляла находить в окружающем мире симптомы того явления, которое вслед за Эдвардом Гиббоном следовало бы называть «decline and fall», каждый раз передавая это выражение по-разному, например как «вырождение и угасание», что находит свой отклик в метафорике Рескина.

Если вселенная для нас – незажженная свеча, – говорил он, – тогда мы можем считать ее существующей вечно; но если мы рассматриваем ее как свечу, которую зажгли, мы должны с неизбежностью заключить, что она не могла гореть испокон веков и что придет время, когда она погаснет271.

Что же касается «Царицы воздуха», написанной (точнее, опять-таки произнесенной) намного раньше, то этот мифографический этюд, посвященный Афине, интересен прежде всего как nec plus ultra культурного синкретизма XIX века. Безудержно модернизируя и смешивая Олимп с христианством, Рескин, по сути дела, создает новую мифологию, в которой воздух занимает центральное место.

Цитировать этот удивительный текст можно буквально с любой страницы, чем мы и займемся, оставляя пока в стороне вопрос (очень нас занимающий) о возможных источниках построений Рескина.

Итак, приступим:

В период расцвета греческой религии мы видим, под властью Господа всего творения, четыре подчиненные силы элементов и четыре духовные силы, содержащиеся в них и управляющие ими. Эти элементы, конечно, есть четыре элемента древних – земля, вода, огонь и воздух; живые силы в них – это Деметра, латинская Церера; Посейдон, латинский Нептун; Аполлон, всегда сохранявший свое греческое имя; и Афина, латинская Минерва. Все они – потомки или наследники более древних и, соответственно, более таинственных божеств земли и неба и высшего элемента эфира, предположительно находящегося над небесами272; но в это время мы видим уже вполне определенную четверку, их владения и личности. Они – повелители земли, по которой мы ступаем, и воздуха, которым мы дышим; и в своей живой человечности так же близки нам, как пыль, которую они вздымают, и ветер, который они обуздывают273.

Поскольку Рескина более всего занимает Афина, приведем ее характеристику, в высшей степени выразительную:

Эта великая богиня, Нейт египтян, Афина или Атенайя греков, а также ослабленная латинская Минерва, сила которой наполовину узурпирована Марсом, в физическом смысле есть богиня воздуха; она обладает высшей властью как над благодатью его спокойствия, так и над яростью бури; в духовном же смысле она – госпожа человеческого дыхания, во-первых, телесного, жизни в его крови и бранной силы в его руке; а также и духовного, иначе вдохновения, каковое есть нравственное здоровье и мудрость обычая; это мудрость действия и сердца, в противоположность мудрости мозга и воображения; нравственная, в отличие от интеллектуальной; мудрость вдохновенная (inspired), в отличие от мудрости озарения (illuminated)274.

Отметим интересное противопоставление: inspired wisdom vs illuminated wisdom. Хотя оно нам не вполне понятно, попытаемся его истолковать, вспомнив работу английского (точнее, ирландского) историка Эрика Доддса «Греки и иррациональное» (1951)275. Согласно Доддсу, древние греки были склонны приписывать любые аффекты, противоположные ratio, какому-то внешнему влиянию – неважно, доброму или злому, главное, что оно противоречило логике, определяющей внутренний мир человека и вступало с ней в конфликт. Однако Рескин, если мы его правильно понимаем, идет в своих намеках еще дальше, полагая, что таких внешних влияний может быть несколько и их вполне возможно классифицировать то ли по степени влияния, то ли по благости.