Книга Улица Сервантеса - Хайме Манрике

По вечерам, после ужина, я расспрашивал Диего о событиях минувшего дня, надеясь, что он по своей наивности расскажет, будто Мигель посещал дом в мое отсутствие или Мерседес на несколько часов покидала дом без сопровождения либо в сопровождении одной Леонелы.

Сколько бы сил я ни отдавал работе, ревность к Мигелю пожирала меня, словно ненасытная проказа.

Однажды я вернулся домой около полудня и спросил у Исадоры – служанки, прибиравшей покои, – дома ли ее хозяйка.

– Донья Мерседес ушла с сеньоритой Леонелой, ваша милость, – ответила она.

– Когда это было?

Хотя я задал простейший вопрос, девушка смущенно замолчала.

– Хорошо, это было больше часа назад?

– Не знаю, ваша милость, – пробормотала Исадора, потупившись.

– Ты что, часов не разбираешь? Пошла прочь, – рассердился я.

Служанка с поклоном удалилась. Я позвал Хуана и велел, чтобы меня не беспокоили. С нарастающим возбуждением я вышагивал по комнате взад-вперед. В груди словно поселился яростный инкуб, колотящий изнутри по ребрам. Нужно найти Мерседес. Но где ее искать? Нет, несмотря на все мое нетерпение, следовало дождаться, пока жена вернется домой сама.

Стрелки часов двигались мучительно медленно. Что, если она придет лишь вечером? Я чувствовал себя узником в собственном доме. Конечно, можно было бы пойти к Диего, но я не хотел отрывать его от уроков и тем более показывать свое волнение.

Наконец я отправился в Совет, надеясь забыться в работе. Едва сев за стол, я велел помощнику не отвлекать меня до конца дня. Я вчитывался в бессмысленные, совершенно одинаковые отчеты и делал пометки; в конце концов голова стала гудеть, шея окаменела, а буквы начали расплываться перед глазами. Я закрыл глаза и замер над столом. Мне захотелось умереть прямо здесь, чтобы никогда больше не двигаться и не думать. Я совершенно утратил чувство места и времени. Когда я открыл глаза, в окна сочился закатный свет. Я вышел на улицу и отпустил кучера, решив, что быстрая прогулка на прохладном весеннем воздухе как нельзя лучше остудит мой гнев и возбуждение. Здание, в котором располагался Совет Индий, находилось по соседству с Главной площадью. С конца марта, когда землю пробивали стрелы первых нарциссов, а плакучие ивы сменяли золотые плащи на светло-зеленые, скамейки на площади заполняла праздная публика. Женщины, сидевшие на солнышке, вычесывали друг у дружки вшей. Пышно разодетые аристократы, проезжавшие мимо на своих лучших скакунах, и дамы в каретах – в нарядных платьях и черных кружевных мантильях, скрывающих прическу, – тут же становились мишенью для язвительных нападок толпы. Прошли те дни, когда простые испанцы благоговели перед дворянами. Я считал, что разложение общественного духа началось с освоения Индий. Оно вселило в этих невежественных нищебродов уверенность, что стоит им добраться до Нового Света, как они вернутся богатыми, точно потомственные маркизы. Деньги стали править миром. Теперь происхождение и вполовину не ценилось так, как золото у тебя в карманах.

Я шел и думал, что, если Мерседес действительно втайне встречается с Мигелем, для меня будет долгом чести убить его, хоть бы это и сулило моей душе вечную погибель. Если они любовники, мы с Мерседес больше не сможем жить в одном доме. Но Диего любил мать, и я не хотел его огорчать. Другое дело Мигель: меня опьяняло одно видение того, как я всаживаю клинок ему в глотку.

Я дошел до моста через Мансанарес. Солнце медленно опускалось к горизонту. Неожиданно я заметил распутных женщин, которые, пользуясь теплой погодой, купались в реке совершенно нагие. Некоторые нежились под солнцем, устроившись на скалах, распустив длинные волосы и бесстыдно раскинув ноги. Одна из них заметила мой взгляд и принялась вопить:

– Эй, ты, иезуит!

Я окаменел, пораженный ее наглостью. Женщина обхватила ладонями свои груди, сжала их и крикнула:

– Иди-ка сюда и отведай этих сладких дынек! У жены-то, поди, таких не водится!

Я обратился в бегство, но мне в спину еще долго летели обидные колкости и смех.

Когда я переступил порог дома, колокола в церкви Иглесия-де-Сан-Николас пробили девять раз. Где я был? Что видел? Все впечатления после происшествия на мосту словно стерлись из памяти. Я обливался холодным потом, в мыслях царила неразбериха, руки дрожали, во рту и в горле пересохло.

Я добрался до своей комнаты и запер дверь. Свечи уже горели, в жаровне ярко пылали угли. На столе меня ждал обычный ужин: копченая форель, ломоть хлеба, кусок ламанчского сыра, оливковое масло, соль, разрезанный пополам апельсин и кувшин красного вина с дедовских виноградников в Толедо. Я наполнил бокал, залпом осушил его и сел в кресло рядом с огнем, чтобы согреть дрожащие руки и ноги. Но жар углей только привел меня в лихорадочное состояние, а от духоты закружилась голова.

Я распахнул окно, выходящее во внутренний двор, и уселся на подоконник. Стояла безлунная, но звездная ночь; моих щек коснулся ледяной воздух. Посередине двора, в кольце темнолиственных смоковниц, окутанных черными тенями, виднелся колодец. Белые розы на клумбе клонились под тяжестью мерцающей росы. Жуткая тишина придавала сцене траурный оттенок: двор напомнил мне заброшенную часть кладбища, зловещее место, куда не залетают даже ночные совы. У меня по спине пробежал холодок. Чем дольше я сидел на подоконнике, тем большее возбуждение меня охватывало. Мне следовало поговорить с Мерседес; откладывать дальше было нельзя. Пока она не признается, что происходит между ней и Мигелем, моей душе не будет покоя.

Я постучался к жене и вошел, не дожидаясь ответа. Она молилась, коленопреклоненная, перед распятием на стене. Заметив меня, Мерседес быстро осенила себя крестным знамением и поднялась. На ней была черная ночная сорочка, в руке покачивались четки. Казалось, мой нежданный визит ничуть не удивил ее – словно она меня ждала. Я с трудом подавил вскрик, когда жена стянула с головы черную мантилью: ее прекрасные золотые локоны были острижены почти под корень. Причем, как мне показалось, садовыми ножницами.

Я прикрыл дверь и приблизился к Мерседес. Деревянное распятие, передаваемое в нашем роду из поколения в поколение, тихо поблескивало в свете канделябров. В остальной части комнаты царила темнота. Нестерпимая мука искривила лицо Христа и его изможденное тело. Я не заходил в комнату Мерседес… сколько лет? Стены были совершенно голыми. Жена убрала все зеркала, а прикрепленные к кроватному балдахину занавеси цветом напоминали саван. Это было обиталище призрака; я бы не удивился, если бы обнаружил на стенах кровавые брызги. Зловещая обстановка странно не увязывалась с безмятежным взглядом Мерседес и ее спокойствием. Неужели я допустил чудовищную ошибку?

– Чем я обязана удовольствию видеть тебя, Луис? – Голос жены выражал полнейшее равнодушие, словно она обращалась к незнакомцу.

– Сегодня я вернулся из Совета раньше обычного и не застал тебя дома. Я прождал много часов. Где ты была?

– У меня были дела в городе, – спокойно ответила она.

– Какие у тебя могут быть дела в городе? Прости, но я тебе не верю. Довольно лжи, Мерседес. – Следующие слова сорвались с моего языка прежде, чем я успел их осмыслить: – Ты встречалась с Мигелем де Сервантесом?