Книга Тетрадки под дождём - Виктор Голявкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пётр Петрович засмеялся.
— Вы и есть великий человек, Пётр Петрович, — сказал кто-то.
Трамвай заскрежетал.
Подходит ко мне завуч.
— Иди, — говорит, — в класс. И больше так не бегай.
После того как Кафаров мне про Тасю Лебедеву сказал, я о ней думать стал. Да ещё Мария Николаевна про неё сказала: «Вы замечали, почему Лебедева сидит в классе во время перемен? Потому что она серьёзная девочка и беготня по коридорам ей претит».
Слово «претит» очень понравилось мне. «Тася», «претит», «торт», «петит» (что такое петит, я не знал) были самые прекрасные, волшебные слова. В том, что Тася самая необыкновенная, я уже не сомневался.
Я стал смотреть на неё. Смотреть всё время. Бесперерывно. Когда любят, решил я, наверное, всё время смотрят. На уроках я не мог на неё всё время смотреть: она сидела сзади меня, и я принёс в класс зеркальце и смотрел на неё в это зеркальце. Потом у меня это зеркальце отобрали.
Больше всего восхищало меня, конечно, то, что все выходят в коридор, всем это не претит, а она одна, можно сказать, во всём классе, а может быть, и во всей школе, которой п р е т и т.
— Ей всё, всё, всё претит… — тихо пел я перед сном. Мотив был из старинного романса. Я услышал его от мамы. — Ей всё, всё, всё претит… — тихо пел я на перемене.
— Чего ты бормочешь? — спросил Кафаров.
— Не твоё дело… — сказал я.
«Отстаньте от меня», — говорил я всем, хотя никто ко мне не приставал. Любовь, думал я, это такое дело, что никто не должен к тебе приставать.
Я решил ей подарить рисунок. Я подарю ей свой самый лучший рисунок, который висит у меня над кроватью. И пусть она повесит его над своей кроватью.
Была перемена.
В классе были я и Тася.
Она читала.
— Тася, — сказал я тихо.
Положил ей рисунок на парту. И вышел.
Всю перемену я думал о том, поняла ли она, что этот рисунок я ей дарю на всю жизнь, навеки. Лучше этого рисунка у меня никогда не было. Нужно было сказать ей об этом. А вдруг она не поняла, зачем я положил ей на парту рисунок? Подумает, я просто так — взял да и положил. Подумает, что этот рисунок мне совсем не нужен. Подумает, у меня таких рисунков, может быть, целая куча…
Звонок прозвенел. Вхожу в класс.
Рисунка на парте не было!
— Ей всё, всё, всё претит… — пел я по дороге домой.
Тася шла сзади.
Я замедлил шаг.
Когда Тася была почти рядом, я в каком-то непонятном восторге, сам не понимая, как это вышло, повернулся и… дал ей подножку.
Я просто хотел, чтобы она думала, что я всегда на неё внимание обращаю… Чтобы она думала, что я её замечаю. Не знал я, что так всё получится!
Она поднялась и плачет.
— Дурак! — говорит. — Дурак!
Я стоял и моргал.
В это время Ыгышка подошёл. Если бы вы этого Ыгышку знали, вы бы никогда не захотели, чтобы он к вам подходил. Третий год в одном классе сидел. Потом его исключили. Здоровенный он был. Ещё бы! Так вот он подходит ко мне и говорит:
— Чего ты стоишь, дубина! Успокой невесту!
— Какая она мне, — говорю, — невеста? Ты думаешь, что говоришь? И какое ты имеешь право меня дубиной обзывать?
А он засмеялся вот так:
— Ы-гы-гы-ы-ы…
И говорит:
— Кавалер! Невеста плачет, а он рот разинул! Успокой невесту, кавалер!
И не уходит, главное. Стоит и смеётся.
— Кто тебе сказал, что я кавалер?
Так я расстроился! Вот пристал!
А он говорит:
— А кто же ты? Дубина?
Хотел я на него с кулаками броситься — до того он меня разозлил. А потом раздумал. Кулаки у него здоровенные. Если он своим кулаком меня стукнет, я просто не знаю, что мне делать тогда!
— Отстань, — говорю.
Он засмеялся и пошёл. Идёт и смеётся. И откуда он тут взялся!
А Тася вынимает из кармана мой рисунок. Даёт мне и уходит.
Я её догоняю.
Она повернулась и в другую сторону пошла.
А я за ней.
И всё ей объясняю, что это у меня нечаянно получилось.
Вдруг вижу — этот Ыгышка навстречу нам идёт.
Подходит он к нам и говорит:
— Спички есть?
Я зубы стиснул и смотрю на него. Неужели он не понимает, что у меня спичек быть не может. Нарочно ведь пристал!
Смотрю на него и не моргаю.
А он прищурился и говорит:
— Ишь ты, рожу надул! Нету спичек — скажи: нету. И не паясничай. Ыгы? — Это его любимое выражение. — А то и по шее получить недолго.
Повернулся и пошёл.
А Тася в другую сторону пошла.
А я со своим рисунком остался.
Потом как стал его рвать! На мелкие кусочки изорвал и вслед Тасе бросил.
Увидев нас, Пётр Петрович закричал:
— Кто к нам пришёл!
— Мы просто так пришли, — сказал Алька.
— Ну и замечательно! — сказал он. — Вот и замечательно!
Я слышу шум из комнаты. Там как будто что-то двигали, катали по полу шарик, словно скоблили чем-то по стеклу, и пели.
Мы вошли в комнату.
Один из младших сыновей Петра Петровича сидел на полу. В руках он держал молоток. Он вбивал в пол гвозди. Несколько гвоздей лежало рядом с ним.
— Смотрите! — крикнул я. — Смотрите, что он делает!
— Безобразие! — сказал Пётр Петрович. — Какое безобразие! Не успел я пойти открыть вам дверь… — Он выхватил молоток у сына. — Где ты взял его?
Сын проворно встал с пола. Успел зажать гвозди в кулак.
Пётр Петрович положил молоток на стол.
— Мать ушла, — сказал он, — а они разошлись…
На столе молотка уже не было. Теперь стук раздавался из кухни.
— Одну минуточку, — сказал Пётр Петрович. Он быстро пошёл в кухню.
Из-под дивана выкатились двое других сыновей Петра Петровича.
Из другой комнаты вышел четвёртый сын. Он был постарше этих. Но младше меня. Он молча смотрел на нас. Он хотел что-то спросить. Я это чувствовал. Но он ничего не спрашивал. И я смотрел на него и тоже ничего не спрашивал.
