Книга Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Е-зе-нин, Се-рьё-жа Е-зе-нин! Вдруг он не придёт никогда? Сердце начинало биться, как пойманная птичка.

Сергей вернулся на Богословский, домой, под утро. Упал в кровать и проспал до двух часов дня. Как же ему сладко спалось! Ух, чудо-плясунья, с ней разве уснёшь…

Открыл глаза. Толик смотрел на него насмешливо.

Сергей кинул в него подушкой.

– Ну, как? – отозвался тот.

– М-м-м… – Сергей разлепил губы. – Сказать по правде… чувствую себя несколько… м-м-м… изнасилованным.

Толик расхохотался и вернул ему подушку.

– Эх ты, Вятка!

Вечером у жены Толика, актрисы Камерного театра, была премьера. «Значит, обоих дома не будет, – думал Сергей. – Ах ты, чёрт, как же в родной кровати-то хорошо…»

Вообще, на душе было муторно, потому что сегодня далеко, на родине Зинаиды, суд города Орла вынесет им обоим скучный приговор: развод. У неё и муж уже крепкий есть. Ого-го! Выдающийся режиссёр в этом, как его, в Театре РэСэ-ФэСээР. Как придумают, идиоты! Русский язык коверкать! Будет он его детей нянчить, Зинон он любит. Ещё, может, в труппу её возьмёт. Сглупит… Сергей зарылся с головой в одеяло. Больно! Как же больно. Разве он ей был опорой? Никогда. Вот Всеволод этот её – да! Выть хочется. Отдал он свою жену другому, отдал. Легко отдал. И детей. Как она его зовёт? Всевочка? Тьфу.

Быстро оделся. Куда? Лишь бы куда, только не на Пречистенку.

Хорошо с ней, конечно, спасибо-спасибо. Мы как-нибудь сами…

Написал зелёноглазой девчонке, самой горячей поклоннице: «Галина, милая! Прошу Вас, приходите вечером на Богословский. Буду очень и очень ждать Вас». «Ждать» подчеркнул. Подумал, что она часто любит таскаться с подружками, и сделал приписку: «Без». Не дура, догадается.

Она пришла. «Без». Он провёл чудесный вечер, весь освещённый зелёным светом её обожающих, невинных глаз. Её неопытность в постели составляла такой контраст с Исидой, что была подобна холодному душу. Ух. То, что надо. Он пришёл в себя. Наконец-то понял, что он – это он. Радовался, бесконечно радовался зелёноглазой девчонке. Не знал, что подарить ей на прощанье. Схватил Библию. Любимую, читанную-перечитанную, сунул девчонке в руки. Та, рьяная партийка, не верящая ни в Бога, ни в чёрта, просияла тепло и радостно. В Библии были его пометки карандашом, самых тронувших его мест, особенно в Книге Экклезиаста. Позже, на этом его подарке рукой Галины будет выведена надпись: «Эту Библию Сергей дал мне на Богословском переулке, дом 3, квартира 43».

Обычно Сергей ездил к Зинаиде – проведать детей и дать на них денег – на Новинский бульвар, в дом 32, бывший Плевако. Садился на трамвай, как его тогда звали, на «букашку», на Тверской, напротив кафе «Домино». Пожалуй, к этому дребезжащему, переполненному вагончику, в котором в час-пик вряд ли можно было сохранить человеческое достоинство, тогда относились почти как к живому существу. Ну, живёт на московских улицах чудо-юдо, никуда не торопится. На него даже можно сесть. Уцепиться на подножке, прокатиться с ветерком, лихо соскочить там, где тебе надо. Но это чудо-юдо может быть и безглазым чудовищем, если попасть под него.

Сергей потому ездил всегда от кафе, что тяжело ему было к Зинаиде ходить. Смущение его охватывало и боль. Приходилось выпивать стакан вина.

Дочку он любил. Смотрел в её личико, столь ясно запечатлевшее его черты, гладил шёлк светлых волос.

Зинаида появлялась важная, смотрела свысока, говорила, что денег принёс мало, как всегда. Когда поворачивалась спиной, он исподтишка оглядывал её налитое тело, выпуклости зрелой, яркой и здоровой женщины. Отдалённо, будто из-под спуда, шевелилось желание…

Облегчённо вздыхал, когда выходил на улицу. Вроде даже солнце ярче светило.

Решили они с Толиком: чего сидеть, надо свои шедевры в народ двигать! Кто поставит? Где? Театр РэСэФэСээР!

Царь и бог в нём был Мейерхольд, «Всевочка» Зинаиды.

Друзья принесли ему свои пьесы. Толик – «Заговор дураков», Сергей – поэму «Пугачёв».

Здание театра находилось на Триумфальной площади: ассиметричное, будто выстроенное по частям, с башнями и скатными крышами, разнокалиберными окнами и оконцами.

Бывший театр «Зон». Внутри ощущение старого, покинутого хозяевами дома. Занавес красный, как полагается. Вообще всё – в кумаче.

Мейерхольд сидел в первых рядах, слушал, как Сергей читал. Иногда глава театра закрывал глаза, будто уносимый воображением в будущую даль пьесы. Или, может, не нравилось, видеть не хотел? Ревнует к нему Зинон? Наверное. Знает, что, помани её Сергей пальцем, выбежит к нему, как Толик говаривал, в дождик без зонтика. Читал Сергей прекрасно, как всегда. Читал первую половину пьесы. Мейерхольд вздрогнул. Трагический Пугачёв – это он, Сергей. Раскрыл широко глаза. Замотал головой.

Нет. Нет, нет и нет. Этого ставить нельзя. Как ему сказать? Решит – из-за Зинаидочки. Да и пьеса не зрелищная. Весь смысл – в колдовстве природы, в полутонах. Текст один, никакого действия, да и революционной сатирой не пахнет. А всё ж талантливая вещь…

Сергей шагал злой и разочарованный. Ну и пусть. Зажал кукиш в кармане. Им потомки не простят! О нём ещё напишут! Ух, напишут, много напишут.

Всё время думал, что не нужно идти на Пречистенку. Сам не понял, как оказался перед маленьким особняком, где поселилась Исида. Поднял глаза и увидел, что всё, пришёл. Было темно. Позвонить? Ни за что. Жаром вспыхнули щёки, когда увидел слабый свет на втором этаже. Женский силуэт? Вглядывался жадно. Второй этаж. Присвистнул. Оконный проём справа и слева от двери – низкий. Камни с желобками, лепнина, опять же, кренделями. Решётка на балконе. Детство вспомнилось: раскидистый клён во дворе, галочьи и вороньи гнёзда, что скидывал по наказу дядьёв, барский дом Лидии… Хохотнул. Сердце забилось радостно.

Он стоял перед зеркалом в холодной, узкой комнате под самым чердаком. Неуютная, вытянутая, как стакан. Что ж, сейчас все так живут. Не Пречистенка, конечно. Тьфу, не пойдёт он больше к Исиде, ни за что.

Надя, вечно мерзнущая маленькая Надя, дерзкая поэтесса, мнящая себя имажинисткой, сидела на кровати, завернувшись в тёмно-коричневое одеяло. А зачем ей имажинизм? Ясно же – к нему, Сергею, ближе быть. Идейностью тут не пахнет. Тихая, скромная, кроткая, но это видимость. Внутри – железный стержень иудейского характера, ум, лукавство и хватка. Взгляд с поволокой задумчив. Сидит сочиняет что-нибудь? Похоже. Любовные утехи к тому способствуют. Подумал ласково: под одеялом она голая. Тоненькая девочка-тростинка. Не берёзка даже, а берёзовый прутик, розга…

Зеркало было небольшое, очень старое, пыльное будто, с отломанным слева внизу кусочком. В нём не видны мелкие дефекты лица, лёгкая рыжина щетины, да и кажешься самому себе моложе. Любовно, нежно расчёсывал свои волосы. Расчёску свою белую Сергей всегда с собой носил. У него к этому предмету было особое отношение – никому не давал его в руки. Любовался собой. А хорош он? Хорош.