Книга Заговор обреченных - Богдан Сушинский

Секунда, другая, третья… Нет, не готов… Еще не время. Он опустил пистолет и побрел к ожидавшей его машине.

– Конечно, следовало бы застрелиться, – пробормотал он в свое оправдание. – Но ведь это тоже бессмысленно.

37

Погасив свет, фон Штюльпнагель остановился у окна и несколько минут созерцал усеянный звездами клочок июльского неба, которым французская столица покрыла свою седую голову, словно старая цыганка – огромным цветастым платком.

Несколько созвездий окружали серебристую россыпь какой-то далекой галактики, чьи звезды уже сливались в огромный голубоватый бутон, очертания которого напоминали султан мощного взрыва.

«Истинному солдату весь мир кажется минным полем, а по жизни он идет так, словно его только что подняли в атаку», – вспомнился генералу один из его собственных афоризмов, которым он предавался с увлеченностью Диогена и гордился с непосредственностью Нерона.

Пододвинув кресло и переставив к концу стола телефонные аппараты, чтобы к ним можно было дотянуться, не поднимаясь, военный губернатор Франции уселся в кресло и, полузакрыв глаза, вновь задумчиво уставился в поднебесную высь. «Созерцая небо, мы созерцаем самих себя», – все еще пребывал и философской струе генерал. Однако длилось это недолго. Развернув кресло, Штюльпнагель теперь уже, наоборот, широко открыл глаза и уставился в черноту противоположной стены.

Он вообще всегда любил темноту. Но с того времени, когда началась война, у генерала появилось какое-то обостренное восприятие ночного мрака, самой ночи – уже не как поры суток, а как философского способа мироощущения, как философской категории.

Где бы ни находился фон Штюльпнагель: то ли на своей парижской квартире, то ли здесь, в штабе военного губернатора Франции, – в тех случаях, когда засиживался здесь допоздна, – свои главные, наиболее ответственные решения он непременно принимал, погасив свет и отвернувшись от окна, в кромешной мгле.

«В темноте все видится значительно яснее, – по-конфуциански обосновывал он свою причуду. – Ничто так не проясняет мрачную суть ясного дня, как забытье ночного мрака».

– Господин генерал? Говорит адъютант военного коменданта «Большого Парижа». – С вашего позволения, с вами будет говорить комендант.

– Слушаю вас, генерал фон Бойнебург, слушаю. Что там у вас стряслось?

– Докладываю, что первый гвардейский полк приведен в состояние повышенной боевой готовности. Задача офицерам ясна. Они готовы подчиняться любым моим приказам.

– Полк все еще находится в казармах Военной школы?

– До приказа. Готов выступить хоть сейчас.

– Так выступайте, давно пора. Прежде всего – резиденция гестапо на авеню Фош. А также все известные вам штаб-квартиры отделений гестапо, СД, абвера. Мы должны учесть ошибки Берлина. Уж мы-то должны учесть их. Что вы молчите, генерал?

– Вы сказали «ошибки Берлина»?

– А что вас смущает? Из Берлина уже давно исходят одни только ошибки. В этом адская закономерность и сатанинское проклятие всей германской нации, всей нашей истории.

Сопение генерала на том конце провода явно свидетельствовало, что он желал бы получить более популярные разъяснения. Однако фон Штюльпнагель по-прежнему пристально всматривался в философские глубины ночного мрака и с какими бы то ни было разъяснениями не спешил.

– Это следует понимать так, что в Берлине путч подавлен? – вынужден был решиться на этот вопрос комендант «Большого Парижа».

– Я бы не сказал. Точнее, он не получил надлежащего развития. Такое объяснение кажется вам достаточно убедительным?

– Но есть ли тогда смысл?..

– А мы в любом случае действуем строго автономно, исходя из ситуации, складывающейся здесь, в Париже. Так что выводите своих гвардейцев, комендант, выводите. Роммель в курсе. Бог – тоже. Они поддержат.

– А фон Клюге? – осмелился он втиснуть вечно сомневающегося и хитрящего фельдмаршала между Господом и Роммелем на место, которое ему явно не принадлежало.

– Руководители гестапо и СД должны быть доставлены в здание Военной школы. Утром их будет судить трибунал. Наш, специальный трибунал, – не пожелал губернатор распространяться относительно позиции фон Клюге. – Выходя из казарм, гвардейцы должны помнить, что вся великая Германия смотрит сейчас на них как на свою последнюю надежду.

– Чтобы вселить в них такую веру, я должен хоть на какое-то время почувствовать себя Бонапартом. Который, кстати, окончил Парижскую военную школу.

– Так ведь самое время почувствовать себя им, генерал, самое время! Через час-другой Париж будет в ваших руках. Не какая-то там Варшава – сам Париж! И помните: иного случая вам уже не представится.

Последующие три часа Штюльпнагель провел в таком напряжении, словно бомба, подложенная полковником Штауффенбергом под стол фюрера, неожиданно взорвалась здесь, почти в самом центре французской столицы, и всеразрушающая волна ее взрыва начала охватывать все новые и новые районы «Большого Парижа», выметая все то эсэсовско-гестаповское, на чем, собственно, и держалась до сих пор вся его оккупационная администрация.

Солдаты первого гвардейского полка, ставшие основной штурмовой силой генерала фон Бойнебурга, пронеслись по резиденциям и учреждениям гестапо и службы безопасности, словно тайфун. Они не зверствовали, как это обычно делали гестаповцы, но в то же время действовали с такой решительностью, словно всю свою службу только тем и занимались, что сводили счеты с СС.

– Господин губернатор, – докладывал Бойнебург уже через полчаса после начала операции, – только что мои гвардейцы окружили службы сыскной полиции СД на авеню Фош и на улице Соссе. С нашей стороны потерь нет, все закончилось легкой потасовкой.

– Что-то эсэсовцы слишком вяло сопротивляются. На них это не похоже. Не кажется, генерал?

– Деморализованы. Иного объяснения не существует.

– Или на кого-то надеются. Кстати, не забудьте о полиции порядка.

– Два взвода находятся сейчас у штаб-квартиры орднунгсполицай на улице Фезандери. Сообщений пока не имею. Но мною отдан четкий приказ об аресте ее шефа Шеера. В первую очередь – его.

«Догадываются ли парижане о том, какая охота развернулась в эту ночь на ненавистных им гестаповцев и черномундирников из сыскной полиции СД? – подумал Штюльпнагель, выслушав сообщение коменданта. – Парижане теперь представлялись ему в роли союзников. Правда, весьма сомнительных. В какой восторг они придут завтра, узнав, что все руководители гестапо, СД и полиции порядка расстреляны».

«Расстреляны», – вдруг поймал он себя на слове. – Уже завтра? Конечно, было бы проще, если бы их устраняли еще во время ареста. Но, похоже, что оказывать сопротивление эсэсовцы действительно не настроены. В таком случае судить их следует завтра же утром. И завтра же расстрелять. Слишком высокопоставлены и опасны, чтобы возиться с ними еще хотя бы сутки».