Книга На сцене, в постели, в огне - Елена Арсеньева

— А глаза у вас вовсе не синие. Мы так и знали!

В конце концов это надоело Лёле. Она не чувствовала никакого желания играть роль жены, которая уводит пьяного муженька из кабаков. Но и выдуманной куклой быть не желала. Она не могла полюбить Олешу больше самой себя, молодой женщины, преуспевающей актрисы, а его можно было любить только такой жертвенной любовью: слишком сильны были его внутренние мучения от неумения приспособить свой феерический, невероятный талант к «требованиям времени», к «требованиям социалистического реализма». Талант его погибал, Олеша спивался. Они расстались, но встретились мельком спустя несколько лет, уже перед смертью Олеши. Лёле при этой встрече все время хотелось плакать — не от жалости к нему, а от жалости к себе, от сознания, что она могла, могла что-то сделать в жизни, но так и не сделала.

Ну, видимо, не судьба.

Человека, в которого Лёля была влюблена, когда ее «выдумал» для себя Олеша, звали Борис Барнет. Он был в то время уже известен в мире кино: учился не в каком-то загадочном и не слишком-то серьезном ФЭКСе, а в Государственном техникуме кинематографии у знаменитого Льва Кулешова, начинал как актер, моментально обзавелся множеством поклонниц, тайных и явных. В числе тайных была и Лёля Кузьмина. С ее стороны то была нормальная девчоночья влюбленность в красивого киноактера. Даже потом, сделавшись известным режиссером (он снял комедии «Девушка с коробкой» и «Дом на Трубной», а также стяжавшую ему славу историческую революционную картину «Москва в Октябре»), Барнет пребывал как бы на окраине ее сердца, тем паче что он жил в Москве, Лёля — в Ленинграде, виделись они только мельком… И вот после успеха «Одной», ставшей звуковым (!!!) фильмом, Барнет пригласил актрису Кузьмину сниматься в своем фильме «Окраина» (он изначально задумывался как звуковой). Название показалось Лёле символичным, сердечко ее забилось… однако она приказала себе не трепыхаться раньше времени и внимательно прочла сценарий.

И развеселилась. Лёле-то было едва двадцать, а Мария, роль которой ей предстояло сыграть, — старая, скучная и увядшая старая дева.

Веселье всегда придавало Лёле смелости, и вот, вместо того чтобы кидать на предмет своего обожания томные, покорные взоры, она нахально спросила:

— Вы, наверное, шутите?

Не ожидавший ничего подобного Барнет (он привык, что девицы гроздьями вешались ему на шею, и, на его взгляд, эта Кузьмина ничем особым от них не отличалась… Артистка? Ну и подумаешь! Видал он таких артисток!) вытаращился на нее, мимоходом отметив, что девица вообще-то очень даже ничего:

— Шучу? Почему это? Нисколько не шучу!

— Так ведь она старая дева! — воскликнула Лёля, азартно блестя глазами, и Барнет подумал: а ведь не зря говорят, что в девице есть кураж! И правда — есть…

И он решил ее поддеть, эту едва засветившуюся, но уже возомнившую о себе старлетку (ежели выражаться на американский манер, чрезвычайно модный тогда в эсперанто кинематографистов):

— Ну да, Мария — старая дева. Неужели вам, — выделенное особо почтительной интонацией «вам» звучало откровенной издевкой, — ее не сыграть?

У всех у нас есть внутренний голос, интуиция, шестое (седьмое, восьмое и т. д.) чувство, благоразумие, ангел-хранитель — назовите как хотите, но он (она, оно, они) в решающие моменты жизни вдруг вопит в голос, подсказывая нам сделать что-то или, наоборот, не делать.

— Не надо, не надо, не надо! — завопил Лёлин внутренний голос (интуиция и проч.). — Остановись!

Но Барнет оказался прав, разгадав сущность Лёлиного характера. Тот самый кураж, который заставил ее когда-то притащиться в тесных туфлях в ФЭКС, и бросить вызов Козинцеву, и избавиться от родинки (а может, все-таки бородавки?), и прыгать в огонь, и брести по снегу, и еще много чего, — этот кураж оказался более громкоголосым и заглушил слабый писк благоразумия.

— Сыграть! — азартно воскликнула Лёля. — Только наоборот.

— Как наоборот? — вскинул брови Барнет.

— Ну, все, что написано про Марию в сценарии, я буду играть наоборот. Не старую деву, а смешную девчонку, провинциальную, косолапую воображалу Маньку, а не Марию. И платье сама придумаю.

— Хорошо! — хмыкнул Барнет, который почувствовал, что в ее предложении скрыто гораздо больше, чем в сценарной (и впрямь унылой) Марии. — Попробуем. Но я упрямый…

— Я тоже! — задорно ответила Лёля, надеясь: упрямство — качество отрицательное, но ведь минус на минус дает плюс? Может, и в жизни сработают математические законы?

«Суха теория, мой друг, но древо жизни буйно зеленеет!» — это еще Мефистофель сказал. В фильме «минус на минус» и впрямь дал плюс. Но в жизни…

Самое смешное, что Лёля в первом разговоре привлекла Барнета именно тем свойством, которое было присуще ему, — желанием все непременно переделать. Например, сценарий. Если даже сценарий был хорош и нравился ему, Барнет все равно его переделывал, менял местами сцены, характеры персонажей (даже и без Лёлиной подсказки он бы изменил эту скучную Марию!). Причем переделка заключалась прежде всего в том, что Барнет резал сценарий в полном смысле слова (ножницами) и как-то немыслимо переклеивал (клеем) в длинный-предлинный свиток. Потом, если что-то нужно было найти, Барнет расстилал свиток на полу и ползал вдоль него на коленях.

Когда Лёля увидела сие действо впервые, она принялась хохотать. Потом она горько пожалеет об этом — Барнет окажется злопамятным и не раз упрекнет ее за неуважение к его творческому методу. Но в тот раз он просто буркнул угрюмо:

— Сценарий должен быть склеен в одну ленту, как пленка, чтобы я мог видеть, что идет за чем.

Нормальное объяснение — у каждого свое восприятие творчества. Писатели это очень хорошо понимают. Кто-то запросто пишет на компьютере в любое время дня и ночи, а кто-то не может ни слова из себя выдавить в неурочное время, если у него в руках не будет чернильной ручки, да еще непременно с золотым пером. И не дай бог, если вдруг перышко будет царапать бумагу…

Самое смешное, что, когда начинались съемки, Барнет не оставлял живого места даже и в своем переработанном сценарии. И иногда получались интереснейшие вещи! А иногда — то же самое, что получилось из его семейной жизни с женщиной, которую он захотел совершенно изменить. Кстати, кураж, который в первые минуты очаровал его в Лёле, жутко раздражал Барнета все те годы, что они провели вместе.

Такой уж он был человек, Борис Барнет. Добросердечный со всеми, кто просто соприкасался с ним по жизни, он был жесток с близкими. Наверное, слишком боялся за свое тщательно охраняемое душевное одиночество — иногда для творческого человека это свойство необходимо как воздух. «Ты сам свой высший суд!» Все нормально и опять же объяснимо. Но тогда не надо портить жизнь кому-то другому, не надо жениться. А Барнет женился на Лёле и с первого же дня принялся ее переделывать, перекраивать, переклеивать… как неудачный сценарий.

Вот именно! С самого начала он не сомневался, что женился на неудачнице!