Книга Едва замаскированная автобиография - Джеймс Делингпоул

В самом деле, у меня столько дрянных новостей, что неизвестно, с чего начать. Сказать, что Доминик не врал и Гермиона действительно уезжает за границу? Что поздние приемы и непрерывное потребление канапе и шампанского довели меня до настоящей болезни, так что мне пришлось пойти к врачу и выяснять — я это или какая-нибудь дрянь, которую я подцепил в Африке, и что он мне сказал? «Попробуйте поменьше пить, курить и раньше ложиться спать!» А я не могу иначе, потому что мне очень нужны деньги, а того, что я зарабатываю, ни на что не хватает (25 фунтов за обычную статью и 75 за заглавную много не дадут, когда в лучшем случае набирается три статьи в неделю). И возможно, что у меня вообще не будет выбора, потому что после того, что произошло на той неделе, мне могут больше не дать никакой работы в хронике. Да, с этого, пожалуй, и начну.

Это случилось в так называемом Винтнерз-Холле, принадлежащем, как ты, возможно, знаешь, одной из городских гильдий, и это такое шикарное место, что этот тип у входа не хотел меня пускать, потому что на приглашениях было написано «пиджачная пара», и я был не так одет. В итоге меня спасает жуткая женщина из отдела PR, которая смотрит на меня с осуждением, и оказывается, что я единственный из присутствующих журналистов, который не какой-нибудь известный обозреватель, вроде Оберона Во, или редактор центральной газеты, вроде Чарли Уилсона, Эндрю Нила или Андреаса Уитэма Смита. И мне становится ясно, что никаких сплетен я не получу, потому что не подойдешь же к редактору газеты и не скажешь: «Привет! Я из „Лондонской хроники“. Есть что-нибудь интересненькое?» Даже если есть, не станут же они отдавать материал своему конкуренту? Но не могу же я стоять там, как неприкаянный! Я подхожу к Брону, твоему крестному отцу, и говорю:

— Извините, вы Оберон Во?

— Да, — отвечает он. — Спасибо, — и продолжает разговор с высоким мужчиной в очках, который, как до меня вдруг доходит, является редактором «Телеграфа».

Очевидно, мне срочно требуется что-то для поднятия боевого духа, и я обнаруживаю на одном из столиков у стены серебряный поднос с шестью бокалами чего-то похожего на шерри. Хватаю стакан и осушаю его залпом, как, по-моему, и полагается с шерри для аперитива, вот только по вкусу не похоже на шерри для аперитива — нечто липкое и сладкое, и когда я собираюсь схватить еще один бокал, раздается сдавленный крик этого типа во всех регалиях Винтнерз-Холла, который бросается ко мне со словами:

— Это для наших VIP-гостей.

— Пардон, — говорю я.

Тут он замечает пустой бокал и говорит: — Боже мой, вы уже выпили один?

И я говорю:

— Похоже, что так.

На что он мне отвечает:

— А вы знаете, что только что израсходовали одну шестую часть мировых запасов Имперского токая урожая 1782 года?

А тут ко мне подходит жуткая PR-женщина и шипит:

— Это приглашение было для редактора «Лондонской хроники» лично и не подлежало передаче другому лицу.

— Извините, — говорю, — чего вы теперь от меня хотите?

— Я рассчитываю, что вы напишете очень, очень, очень хорошую статью об этом мероприятии.

Я обещаю это сделать. И намереваюсь. Чего я не учел, однако, так это фактора алкоголя. Честно говоря, я измучен шампанским, потому что на всех этих мероприятиях для прессы неизменно подают дешевую шипучку, которая разъедает эмаль на зубах, обжигает горло, повышает кислотность желудка и надувает газом так, что приходится постоянно зажигать сигарету и бежать в какой-нибудь дальний угол, чтобы пукнуть. Но когда я вижу, что здесь подают Bollinger NV, я решаю сделать для них исключение.

Когда через некоторое время я решаю сбавить темп, начинают подавать выдержанный Bollinger. Очевидно, я не хочу упустить такой случай и беру бокал — всего один и последний, и тут обнаруживаю, что это урожай 1950-х. Ну разве когда-нибудь еще посчастливится попить бесплатно выдержанный Bollinger урожая пятидесятых?

Едва ли не последнее, что я помню, это как я отливал в эти замечательные писсуары. С восхищением разглядываю фарфор и блестящие медные трубы, пытаясь достать струей до самого верха (совершенно невозможно из-за их гигантских размеров), и обнаруживаю, что кто-то стоит рядом. Ну, на этой стадии уже установилось братство всех напившихся вместе людей с падением возрастных, классовых и служебных барьеров — или, по крайней мере, мне так кажется, поэтому я говорю этому малому: «Ну, просто изумительные писсуары, правда?» Он бормочет что-то, принимаемое мной за согласие, я поворачиваю голову посмотреть на него и обнаруживаю, что это Макс Хастингз, освободитель Фолклендов и редактор «Дейли телеграф». Тут я думаю: «Черт! То ли я сделал большую бестактность, то ли просто проявил общительность». Выяснить это можно только одним способом — продолжить разговор. К счастью, он начал писать позднее меня, и пока он в середине процесса, я могу придумать что-то уместное и не слишком раболепное. Поэтому «мистер Хастингз, не могу выразить, как я восхищаюсь тем, что вы делали на Фолклендах» исключается. Но «наверно, в Порт-Стэнли санитарные удобства были попроще, да?» может сойти, если только удастся сказать это с должной степенью грубоватого простодушия, озорства и тщательного, но не слишком скрытого подхалимажа.

Исполнить такую вещь очень нелегко, когда ты настолько пьян, что едва способен членораздельно изъясниться. «Раз уж мы оказались здесь вместе, не будете ли вы так любезны дать мне совет, каким образом я мог бы приобрести какой-нибудь опыт работы в „Дейли телеграф"?»

«Не вести себя как идиот в общественном туалете», — грубо отвечает он. Затем обещает рассказать все моему редактору, а если я попытаюсь устроиться на какую-нибудь работу в «Дейли телеграф», то он лично позаботится, чтобы меня не взяли.

Н-да. У меня так испортилось настроение, пока я все это тебе описывал, что даже не знаю, стоит ли сообщать, что меня вырвало на PR-женщину, когда она впихивала меня потом в такси. Пожалуй, не буду.

Вспомнил одну хорошую вещь. Ты была совершенно права: Босвелл — мой новый герой, и я в восторге от него. Читаешь — и как будто эти мысли написаны вчера, а не двести лет назад, весь мой взгляд на восемнадцатый век переменился. Раньше казалось, что в эту более жестокую и примитивную эпоху люди думали и чувствовали иначе, так нет — они были такими же, как мы, и жаль, что я не был знаком с ним, когда мы учились в Оксфорде, потому что это могло бы помочь мне получить степень с отличием первого класса. Другое расстройство произошло — и ты нехорошо поступила, не предупредив меня об этом, — когда я начал отождествлять себя с ним и думать, что если бы мог стать той исторической личностью, которой хочу, то выбрал бы Босвелла, и тут я обнаружил, какой несчастной была его жизнь, что он остался бедным и нереализовавшимся и все, кроме доктора Джонсона, считали его шутом. И тут мне пришло в голову: черт, а может быть, и меня люди воспринимают так же — как полного шута и фигляра. А что, если и я тоже умру бедным и неосуществившимся? Проклятье!

Вот видишь? Твои проблемы — сущая ерунда по сравнению с моими. Так что немедленно приободрись, похитительница колыбелей с чужими братьями, зазнавшаяся, высокомерная и блудливая представительница имущих классов, а то будет худо.