Книга Мальчик, дяденька и я - Денис Драгунский

– Итак, – продолжал дяденька, – Дима остался в Москве. Что-то он там делал, но потом не мог вспомнить что. Это были странные годы, когда он сам не мог точно сказать, чем он, собственно говоря, занимался. Что-то писал, но что, кому и за какие деньги – у него начисто вылетело из головы, хотя иногда он пытался припомнить. Но всякий раз останавливался. Потому что «припомнить» – это отдельное предприятие. Лезть в шкаф, доставать оттуда чемодан, где сложены ежедневники прошлых лет, найти ежедневник за нужный год, предварительно вспомнив, какой это год был, и дальше из записей о звонках и встречах попытаться составить себе хоть какое-то представление о том, чем же он, собственно, в этом году занимался, «что он делал для житья», как говорят англичане: what did he do for a living. Вернее, «для прожитья».

Но это было бы слишком долго и хлопотно. Бог с ним.

Итак, Дима болтался в Москве. Жил с мамой на даче, ездил в Москву с кем-то встречаться – забыл, с кем и зачем, – но потом поехал к своим.

Билет на поезд Диме доставал один знаменитый актер, друг покойного папы. Он позвонил в воинскую кассу Рижского вокзала, и там Дима, выстояв сравнительно небольшую (всего каких-то десять человек) очередь, получил свой билет. Интересно, что поездов тогда было столько же, сколько сейчас, во всяком случае, на рижском направлении. И билеты соотносительно с зарплатой стоили не так уж сильно дешевле, и однако тогда покупка билетов была отдельным приключением.

Касса была воинская, и купе тоже было воинское. Там ехал полковник со своим сыном-лейтенантом, который только что окончил училище и ехал в Ригу к месту службы. И еще юная бело-розовая девица, так примерно восьмиклассница, офицерская дочь. Полковник угощал всех портвейном и докторской колбасой. У него были странные значки в петлицах. Дима спросил, что это такое. Полковник ответил: «Трубопроводные войска». Дима первый раз услышал, первый раз узнал, что такие бывают. Полковник рассказал, что у трубопроводных войск две задачи. Первая – быстренько проложить трубопровод, а вторая – охранять существующие трубопроводы от возможных диверсий. Дима очень уважительно подумал о нашем Генштабе, потому что сам бы ни за что не догадался учредить трубопроводные войска. Хотя после объяснений полковника понял, что они в наше время абсолютно необходимы.

Полковник спросил Диму, к каким войскам он имеет отношение. Дима честно ответил, что получил в воинской кассе билет по блату. «Ну и хорошо, – развеселился полковник. – Это правильно».

Лиза и Маша встретили Диму очень ласково, они стали гулять, болтать и вообще всячески развлекаться. Ходили на рынок, покупали у армян большие сочные персики, и дочь рассказала, что один армянин-торговец угостил ее персиком. Дело было так. Они гуляли по рынку, дочка попросила персик, а Лиза сказала… – уж не знаю, правду она сказала или просто хотела приучить ребенка к скромности, беря пример с Димы, который по части спартанского воспитания своей дочери был просто зверь? – так вот, она сказала дочери: «Нет, нет. У нас денег нет». И тут торговец поманил Машу пальцем (она была очень хорошенькая, с золотыми волосами, светлоглазая) и вручил персик: «Кушай, девочка!» Кажется, Лиза сказала, что вот, мол, у нас сейчас денег нет, а приедет папа и привезет. Потому что на следующий день Маша очень осторожно намекнула, обтекаемо спросила, привез ли папа – то есть Дима – с собой денег. Дима сказал: «Да, а что?» «Тогда давай пойдем на рынок за персиками», – сказала дочь. Вот тут Лиза рассказала Диме всю эту чепуховую историю про дареный персик, и Диме почему-то вдруг очень жаль стало свою девочку. Вдруг в его расчетливом сердце проснулось простое желание сделать своему ребенку приятное – купить чего-нибудь вкусного, подарочек подарить и всё такое.

– Очень похоже, – сказал я. – Я тоже был зверь по части спартанского воспитания дочери. Никогда ничего не покупал ей на улице или в магазине, никогда не водил в буфет в театре или на выставке, и всякий раз строго говорил: «Мы пришли смотреть спектакль, а не толкаться в очереди и обляпываться пирожными! Мы пришли на выставку, а не жрать!» Наверно, это мое «спартанство» тоже было каким-то комплексом, тоже было ответом на ту несколько даже нарочитую скромность, которую мне прививали мои родители, ответом на уродливое пальто и коротковатые брюки. А на самом деле где-то под всем этим жило простое такое, детское желание, чтоб было красиво и вкусно. Но денег нет. Значит, надо крепиться.

Но я не жалею, что так жестко воспитывал свою дочь. Мне кажется, это сделало ее умнее, крепче, приспособленнее к жизни. Во всяком случае, она никогда не делала и теперь не делает трагедии из мелких жизненных неудач, из недополученных денег или внезапно разорвавшейся кофты, из-за потерянного мобильника и некупленных духов.

Хотя кто знает… Кто знает, что должно быть в жизни человека, чтобы получившаяся в результате жизнь нравилась ему самому? Чтобы она понравилась ему самому в те годы, когда он поймет, что переделывать уже поздно?

– Там, в Доме художников, была Валя Андреева такая, – сказал дяденька. – Они с Лизой познакомились, наверно, на второй день после приезда: Дима еще был в Москве. Валя Андреева долго глядела на Лизино кольцо (то ли они в кино сидели рядом, то ли обедали за соседними столиками), долго-долго глядела на кольцо, а потом спросила: «Слувис?» «Слувис», – ответила Лиза. Слувис был известный ювелир и камнерез, и он сделал ту камею, которую заметила Валя Андреева. Камея была очень хорошая, качественная, классичная, но, честно сказать, обыкновенная – собственно говоря, как все камеи.

– Верно, – сказал я. – Есть вещи, которые хороши, потому что стандартны. Например, водка или классическая курительная трубка. Не надо выпендриваться. Спирт и вода, вереск и эбонит, пропорции известные, сто раз зафиксированные и апробированные. Так же и камея.

Слувис, кстати, рассказывал мне, что какой-то камнерез к юбилею Брежнева вырезал – раздобыл для этого совершенно уникальную многослойную и многоцветную раковину – изображение Леонида Ильича с каким-то красным томиком в руке. Кажется, на томике даже было написано «Ленин». Оправил эту камею в золото, поместил в деревянный ларец с бархатным нутром и послал в ЦК партии. А может, не в ЦК, а какой-то выставочный комитет. Но, увы, эта камея не попала на выставку, и уж, конечно, этот умник не получил за нее ни гонорара, ни тем более звания заслуженного художника, на что он, очевидно, надеялся. «И правильно, – хохотал Слувис. – Так ему и надо! И не потому, что подлый жополиз, а потому, что жанра не чувствует». «Интересно, – спросил я, – а куда эта камея потом девалась? С Брежневым-то? Вернули художнику? Или какая-нибудь партийная дама носит в виде брошки на груди?» «Насчет брошки вряд ли», – совершенно серьезно сказал Слувис, немного подумав, – очевидно, прикинул в уме, как такая брошка могла бы выглядеть. «Ну или какой-нибудь партийный хрен впаял себе в портсигар?» «Вот это может быть, – так же серьезно ответил Слувис. – Но этого мы никогда не узнаем».

Так вот, о жанре. Жанр камеи – это античная головка, белая на темном фоне. Режется из двуслойной раковины породы «мурекс». Вот, собственно, и всё. Девяносто процентов камей именно такие. Хотя, конечно, бывают разные сценки, тоже античные. Например, Психея с колчаном стрел – колчан, как вы понимаете, принадлежит Эроту, но Эрота на камее нет. Или – я видел такую камею у Слувиса – лежащая нимфа, а у ее ног – сатир, играющий на двойной дудочке. Сатир вполне себе козлоногий, а нимфа очень хорошенькая. Но это уже экзерсис, упражнение в виртуозности камнереза, потому что кольцо получится слишком большое. Да и на брошке ни к чему жанровые сцены. Но в те годы никто, кроме Слувиса, не делал такие вот классические камеи. Их часто путали со старинными.