Книга Дамы плаща и кинжала - Елена Арсеньева

Высоким, чрезмерно тонким и резким голосом футуристка читала какие-то стихи — настолько невразумительные, что даже при всей страсти к новациям в них нельзя было найти ничего — ну ничего! — ни для ума, ни для души. Однако сии стихи никто и не слушал: все, что мужчины, что женщины, смотрели на ее соски, которые торчали сквозь ячейки сетки.

Соски были алые. И собравшиеся усиленно гадали, в самом ли деле у футуристки соски такого цвета, либо они сильно подкрашены алой краской. Известно, что подкрашивать кончики грудей было в обычае у Клеопатры и греческих гетер… Впрочем, говорят, что футуристы не признают никаких приличий и исповедуют свободную любовь, так что у них всякая женщина — гетера.

Некоторые знатоки искусства нашли, что поэтесса очень напоминает известный портрет Иды Рубинштейн кисти Серова. Довольно скандальный портрет, надобно сказать! Правда, в отличие от Иды Рубинштейн футуристка все же была хоть как-то одета.

Короче говоря, за свои невразумительные, неразборчивые стихи она сорвала аплодисментов больше всех. Для поэта в желтой кофте их уже не осталось. Собравшиеся втихомолку выясняли имя дамы с алыми сосками.

Футуристы называли ее Еленой Феррари… За этот псевдоним и за алые соски ей можно было вполне простить даже ту чушь, которую она читала.

Вечер закончился фуршетом. Поэтам тоже дали перекусить и выпить, уж больно голодные глаза были у многих, в том числе у этой Феррари. Нашлись несколько мужчин, которые с пребольшим удовольствием угостили бы ее ужином поплотнее изящных канапе — разумеется, не за просто так и не за стихи, а, к примеру, за общение на канапе размером побольше… Однако, поспешно проглотив несколько бутербродиков и залпом опрокинув бокал с шампанским, футуристка исчезла бесследно. Кто-то видел, как она входила в дамскую комнату, однако куда пропала потом — неведомо. Правда, из роскошного ватерклозета выскользнула какая-то тощая, черная, будто галка, барышня — по виду совсем из пролетариев, одетая редкостно убого, с тючком под мышкой и в стоптанных башмаках, — но ее приняли за какую-нибудь нанятую на вечер уборщицу и внимания не обратили. А между тем то и была пикантная Елена Феррари, она же — Ольга Голубовская, она же… А черт ее знает, как она звалась на самом деле, ведь свое настоящее имя она скрывала от всех. Как и многое, очень многое из своей многотрудной биографии!

* * *

Ночь на Босфоре — тяжелое испытание вечной красотой. Полны тоски эти феерические ночи, когда небо сияет, а море заколдовано луной и замерло, словно готовится к празднеству, которое все никак не наступит. День слепит и сияет, и тоже обещает невесть какие радости, да эти обещания никак не сбываются.

Здесь, в Стамбуле-Константинополе, в чужой, мусульманской земле, которая некогда принадлежала Византии, оплоту христианства вообще и православия в частности, в октябре 1921 года держалась погода то теплой осени, то холодной весны. Иногда выпадали совершенно летние дни. Воздух, благостный ласкающий воздух был прозрачен, отчетливо виднелись дали с громоздящимися на склонах холмов домами, траурные кипарисы… А то вдруг налетала пурга, выпадал снег, и русские беглецы начинали играть в снежки на улицах. Эти снежки в Стамбуле производили такое же впечатление, как если бы самоеды швырялись ананасами!

Иногда разражалось все разом: дождь, снег, град, гром, молния — точно бы небо давало наглядный урок по космографии. А потом снова — сияние солнца, слияние синевы небес и синевы волн, ослепительная, губительная, тоскливая, чужая красота…

«Лукулл» слегка покачивался на синей зыби Босфора. Выделяясь своими изящными очертаниями среди судов, загромоздивших порт, он казался барской игрушкой. В прежнее время «Лукулл» был яхтой российского посла в Константинополе и носил название «Колхида». Теперь, в 1921 году, яхта получила имя «Лукулл» и стала принадлежать командующему Черноморским флотом, а на то время, когда русская армия, ушедшая под натиском красных из Крыма, обосновалась в Константинополе, «Лукулл» сделался штаб-квартирой генерала Петра Николаевича Врангеля. С докладами все военные чины из города и из Галлиполи и даже редактор общевойсковой газеты ездили на «Лукулл». Многие совещания происходили тут же. На «Лукулле» Врангель переживал трагедию своей армии, размещенной в Галлиполи, на острове Лемнос, вынашивал планы контрнаступления. Отсюда барон Врангель вел свою упорную борьбу, пытаясь отстаивать перед союзным командованием целостность военной организации «бывшей России».

«Лукулл» стоял совсем близко от берега.

15 октября 1921 года с ним случилось происшествие, бесспорно, уникальное в мировой истории и в морских анналах.

* * *

Отцом Ольги Голубовской был сапожник из Екатеринослава. Очень может статься, дочку его и в самом деле звали так, однако фамилия была, конечно, другая. От той фамилии Ольга избавилась с ненавистью — не к той нации, которая ее породила, а к своему социальному происхождению. Скрюченный, унылый сапожник с чахоточной грудью и вислым носом, скупой, ворчливый, скандальный, ненавидящий и жену, и детей… — нет, такой отец ей был не нужен! И мать, заморенная ежегодными родами, и бессчетный выводок братьев и сестер… Ольга хотела учиться, а не надрываться в прачечной, куда ее определили на работу. Потом ей чудом удалось устроиться в типографию, помощницей наборщика. Вообще-то туда предпочитали брать мальчишек, однако ребе очень сурово указал владельцу типографии на его жестокосердие, и тот решил, что принять на работу сапожникову девчонку — дешевле, чем платить положенную десятину.

Ольга проработала в типографии два года. За это время она приохотилась читать и читала все, что ни печаталось, — от газет и журналов до приключенческих романов и экономических брошюрок, от рекламных листовок и визитных карточек до стихов и словарей. Мало того, что начиталась вволю, — научилась по-французски, по-итальянски и даже по-турецки. Среди работяг были трое веселых-развеселых молодчиков-пропойц, которых нарочно держали для набора иностранных текстов. Сначала в шутку, а потом всерьез начали они учить угрюмую черноглазую девчонку языкам. Тут и словари кстати пришлись. Наборщики дивились: память у сапожниковой дочки была просто волшебная — все запоминала влет, способности к языкам у нее оказались невероятные. Сначала слово «полиглот» Ольга воспринимала как оскорбление, потом притерпелась к нему. От восхищения своих типографских приятелей она даже себя зауважала и… сохранила это теплое чувство к себе навсегда.

Но вот однажды Ольге приказали пойти в другой цех и помочь на резке бумаги. В первый же день она оттяпала себе мизинец — и рабочая карьера закончилась…

Промаявшись от боли два месяца (рана никак не заживала), Ольга окончательно возненавидела семью. Ее теперь запрягли в домашние работницы, а на ее место в типографию владелец, по настоянию того же ребе, взял ее младшего брата и считал себя после этого невесть каким благодетелем сапожникова семейства. Ольгу тошнило от прокисшего духа плохо выделанных кож, гвоздей, ваксы, которую сам, собственноручно варил отец для меньших братьев — чистильщиков сапог… Больше всего на свете Ольга мечтала уехать — вон из Екатеринослава, в Москву, в Петербург! Но откуда взять денег на билет? Не в собачьем же ящике ехать!