Книга Красные огурцы - Александр Маленков

Антон победоносно взирал на поверженного главврача, ожидая, когда эта эталонно‑логичная история уляжется в его голове и заставит пересмотреть весь тот сумбур, который он назвал своим врачебным опытом.

— Я понимаю, вам нужно некоторое время, чтобы осмыслить все это. Я не спешу. — Антон нарочно подпустил язвительности, теперь он мог себе это позволить, и стал, демонстративно скучая, разглядывать стены кабинета.

— Все? — осведомился А. А. Алексеев, ловко скрывая свое потрясение за маской безразличия.

— Все. В общих чертах.

Главврач задумчиво покрутил ручкой.

— А Серега — это кто?

— А Серега — пират.

— Пират. Вот как… — покивал врач.

— Что вы киваете?! Конечно, не такой пират, не на деревянной ноге. Современный пират, сомалийский. Скучает по русским женщинам… Поймите — каждый раз я поступал, как на моем месте поступил бы каждый.

Главврач покивал и что‑то записал в тетрадке.

— И поэтому вы здесь?

— Выходит, что так.

— Ну вот вы сами и ответили на свой вопрос.

— То есть все психи на свободе, а я, нормальный человек, в сумасшедшем доме? — не сдался Антон.

— А вас не смущает, что вас, как вы считаете, окружают психи?

— А вас?

— Я здесь работаю, — не растерялся врач.

— А я здесь живу!

— Ну значит, вам у нас понравится.

46

«Черт знает что!» — думал Антон, сидя в своей, надо сказать, довольно уютной палате и за неимением лучшего глядя на настенные часы. Телефон у него отобрали, телевизор психам не полагался. «Если я даже психиатра не смог убедить, что я нормальный, значит, значит…» Это значило, что — если продолжать цепляться за логику — что самовосприятие человека может отличаться от объективного восприятия его окружающими. И если псих считает себя нормальным, а если подумать, то так, наверное, считают все психи, то это ровно ничего не значит, кроме того, что данный конкретный псих плохо оценивает критерии нормальности. По крайней мере в данный момент. Ведь раньше никто не сомневался в его, Антона, адекватности. Не мог же он всю жизнь быть сумасшедшим, учиться, работать, общаться с друзьями и ни разу не заметить, как у него за спиной кто‑то крутит пальцем у виска. Не было такого! Значит, это случилось недавно. Но почему? Не было ли каких‑нибудь необычных событий за последнее время?

Антон хихикнул. В тишине пустой палаты это прозвучало как‑то зловеще. «Значит, все это свело меня с ума», — подумал он. Почему‑то эта мысль показалась ему смешной, и краем сознания он отметил, что нормальный человек вряд ли бы развеселился от такого умозаключения, что лишний раз подтверждало правильность диагноза. Как это глупо! (И поэтому смешно!) Он последовательно боялся, что его застрелят, посадят в тюрьму, что он разобьется, что его съест лев, его жизнь несколько раз висела на волоске, но единственное, за что он был спокоен, это за свой рассудок.

Он с детства знал, что нормален. И нельзя сказать, что это его как‑то особенно радовало. Все великие люди были сумасшедшими, ненормальность ощущалась как условие достижения успеха. Особенно когда он выбрал творческую профессию. Антон вглядывался в довольно мелкие глубины своего сознания и подсознания, пытаясь найти там хоть намек на эксцентричность. Но нет. Ему нравились женщины, причем самых традиционных форм и расцветок. У него не было фобий и странных желаний. Он никогда не думал о прыжке под поезд в метро, когда ветер возвещал о прибытии состава. Ни агрессия, ни боязнь агрессии не обременяли его темперамент своим присутствием. Надежды на то, что любовь к порядку даст ему возможность претендовать на звание пусть не шизофреника, но хотя бы шизоида, тоже не оправдались. Да, он любил порядок, но увы, не маниакально, в меру. Все в нем было в меру. Буквально все, чего не хватись. И к своим тридцати двум годам, возрасту, когда пора переставать ждать от себя сюрпризов, он сжился со своим положением в самом центре психиатрической системы координат. Ноль. Ни плюс, ни минус. Ни интроверт, ни экстраверт, ни грустный, ни веселый. Смеющийся на комедиях и плачущий на трагедиях. Спокойный. Или — как он решил про себя — гармоничный. И в конце концов это даже оказалось приятным статусом. Кстати, ни чуть не мешавшим ни работе, ни общению.

И вот когда Антон выучил себя, принял себя и полюбил себя — нате вам! Одноместная палата, пижама, часы на стене, африканская маска на тумбочке и прялка в углу. Прялка. Дуня. «А было бы хорошо, чтобы она пришла, — подумал Антон, — села бы на кровать и сказала бы что‑нибудь. Неважно что». В детстве ему вот так же иногда хотелось, чтобы пришла мама. Потом все как‑то закрутилось, и это чувство острой внезапной потребности в другом человеке больше не возникало. А теперь возникло. Потому ли, что он сошел с ума? Или дело именно в Дуне? Или Дуня была одной из причин помешательства? Антон грустно вздохнул, взял прялку, сел с ней на кровать и стал крутить колесо. Колесо крутилось, мягко пощелкивая.

Несмотря на повторенную несколько раз присказку «все само образуется», Дуня не верила в предопределенность бытия. Она говорила так, чтобы подразнить Антона и сублимировать таким образом свое подлинное тогдашнее желание — треснуть его по голове чем‑нибудь тяжелым. Настолько он возмутил ее своим свинским поведением. Дуня была не из тех, кто лезет за словом в карман, целый день изображать из себя дурочку, — она ждала за это награды, а не выволочки. Ну да, возможно, она несколько переусердствовала с заботой, так что теперь — обзываться? Называть ее, без пяти минут кандидата философских наук, ложкомойкой! Сейчас обида поутихла. Антона отчасти извинял стресс, обрушившийся на его подвижную психику творческого человека. Но события, которые случаются с тобой помимо твоей воли, и теперь Дуня понимала Антона, — не самое приятное в жизни. Даже если это приключения, которых немного не хватает девушке, коротающий юность в лесной избушке за написанием диссертации. Даже если диссертация называется «Социально‑когнитивные аспекты этологии приматов». Даже если в твою жизнь врывается первый встречный, который выглядит размазней, а потом оказывается опасным человеком. Даже если так, все равно — лучше самой выбирать, где жить и что делать.

Но выбирать не получалось. Елена Петровна прервала Дунины вежливые «Да я, наверное, пойду, да мне не хочется вас стеснять» несколько фамильярным для такого короткого знакомства взмахом руки и уверенным «Поживешь пока у меня». За роль бездомной сироты приходилось расплачиваться.

Она отбила деду сообщение: «Антон уехал, эксперимент провалился, тут полная неразбериха, мама Антона забирает меня к себе. Обнимаю, не волнуйся».

Дуня переночевала у Елены Петровны с твердым намерением назавтра вернуться домой. Но, похоже, важные события теперь и с ней взяли манеру случаться сами собой, без спроса. Может быть, она заразилась этой болезнью от Антона во время того поцелуя? Поцелуя, который она помнила и все собиралась проанализировать — как это простой тактильный контакт губ может произвести на эмоциональную сферу человека, между прочим, без пяти минут кандидата наук, такое сногсшибательное впечатление. Собиралась и все откладывала — каждый раз при воспоминании о поцелуе у специалиста по этологии приматов почему‑то начинали дрожать ноги.