Книга Семмант - Вадим Бабенко

Эта игра почти помогла мне, пусть ненадолго, поверить в нас вновь. Мы будто обрели наконец долгожданную близость. Или нашли объяснение — тому, для чего не нужно объяснений.

Но — и объяснение оставалось иллюзией. Вопрос «зачем» никогда не исчезает сам собой. От него не отделаться лицедейством, умолчанием, многозначительным взглядом.

Я знал это, но в моем знании не было прока. Поделиться им было не с кем — даже Семмант вряд ли понял бы, о чем я. Лишь призрак любви, быть может, отнесся бы ко мне с сочувствием, но он не посещал меня больше, мы были далеки друг от друга. Я уже забыл, как шелестят его одежды.

Стояла жара, начался июль. В раскаленном городе было пыльно, душно. Как никогда ранее, я ощущал устойчивость своей жизни — каждой из ее сторон. И еще я чувствовал, что обманут в чем-то, но жаловаться на это было глупо.

Я и не жаловался, понимая: никакое равновесие не длится долго. Видимость устойчивости — самая неустойчивая вещь на свете. И действительно, очень скоро мне предстояло убедиться в этом.

Глава 22

Как всегда, все началось с ощущения беспокойства. Я стал чувствовать недосказанность, упущенный шанс. С досадой я спрашивал себя — в чем дело? Прокручивал в голове: Семмант — дружба — богатство. Лидия — Адель — снова Лидия, теперь уже завоеванная, послушная… Логический контур был безупречен, но что-то оставалось за ним, вне.

Я снова стал просиживать часы в мадридских кафе и барах. После свиданий с Лидией я шел бродить по городу, потом вдруг толкал первую попавшуюся дверь, садился за столик у дальней стены. И наблюдал за девушками в поисках ответа, хоть и сам вопрос был мне пока еще неясен.

Почти сразу я открыл для себя, с каким облегчением думаю не о сексе, и убедился, что до сих пор знаю о женщинах очень мало. Да, мой прежний взгляд был верен, но уж очень узок и однобок. Зов плоти — это слишком скупо, влечение не свести к простому — к физиологии, к буйству гормонов. Было что-то еще, мой натренированный сенсор теперь сигналил, не переставая. Он стал чувствителен, как счетчик нуклидов, как радар, которым слушают космос. И он фиксировал — щелк, щелк, щелк…

Таинственные корпускулы, они же волны, наполняли пространство. От незнакомок шли мягчайшие лучи — от многих из них, почти от каждой. Уловив их — нервом, всем существом — можно было додумывать остальное. Медитировать, грезить — не об одном лишь плотском. Угадывать — щедрость души, кротость, ласку. И — ту самую вечность, о которой я когда-то писал Семманту.

Вновь, уже более не смущаясь, я размышлял об ауре, о женской сути. Я фантазировал, давал себе волю, а потом глядел трезвым взглядом и строго спрашивал — это правда? И отвечал — наверное, да. Вскоре стало ясно: явление не оспорить, нельзя больше отрицать, сомневаться. Напротив, мягчайший луч следовало назвать словом. Я назвал его — «свечение Евы». После этого все стало на свои места.

Ева, первая их первых, она чиста, как ее свет; ее имени нельзя лгать. Я стал признаваться себе во всем, на что раньше закрывал глаза. Я стыдился своей слепоты и каялся, стыдясь, и это было легко — к кому, как не к Еве можно прийти, раскаиваясь, сознаваясь в самых страшных грехах? Она простит, ибо в ней живет непоколебимая уверенность всепрощения. Она простит взаправду — это не то, что просить снисхождения у богов, которым никогда не доверяешь толком. С ней можно почувствовать себя ребенком, младенцем у нее на руках. Она будет заботлива без меры, а потом — тут же станет беспечна и беззаботна; в ней самой живет непосредственность детства, незамутненная младенческая невинность. Потому, так хочется холить и баловать их всех — и Еву, и ее сестер — и мы балуем их и холим, пусть и знаем, что на самом деле они отчаянно, необратимо грешны…

И что с того, что нам за дело? Это так просто забыть, не помнить, когда в их лицах, чертах, движениях — красота, которую не сравнить ни с чем. Ни один ее отблеск не поймать в ловушку и не описать — ни вычурным слогом, ни даже самыми простыми из слов. Все они, Евы, прекрасны сами по себе, но этого им мало, ненасытным. Они каждодневно, неутомимо — я бы сказал, не задумываясь, рутинно — воспроизводят красоту, которая кругом, резонируют на каждый след гармонии, рассеянной в пространстве. Избранные природой, они являются дешифровщиками гармонии — для тупых и грубых, нас. Можно лишь поражаться их безмерной щедрости — право же, они отдают так много! Лишь наверное ущербность мира, сводящего прекрасное к примитиву, не дает им полностью осознать свою ценность — и возгордиться или предаться скорби. В этом — наша огромная мужская удача!

Мягчайший луч стал моим тайным фетишем. В нем сошлись все гармоники в мире, все на свете водовороты и вихри, но я чувствовал: их слияние — не сумбур и не мелководная рябь. В богатейшей палитре его бликов я видел символы высшей власти — власти над беспорядком вселенной, с которым не может сладить даже время. Непредсказуемость и непостоянство, хаос нелинейностей, изменчивость смыслов вписывались в картину как частный случай и лишь подтверждали ее правоту. Волны и корпускулы несли в себе точное решение уравнений жизни. Решение устойчивое — такое, что не зависит от сдвигов начальных данных. Потому-то уверенность всепрощения непоколебима — и в Еве, и в ее сестрах. Потому-то они знают, кто чего хочет — и за себя, и за нас, неразумных… Так я понял свою ошибку, заблуждение новичка. Я искал не там, не оттуда подбирался к сути. Скользил по верхам — слишком резво, нетерпеливо. И неоправданно спрямлял углы.

Я признал это и записал в блокноте: путь к разгадке — через свечение Евы! И почувствовал: есть идея. Призрак любви не так уж неуловим!

Моя тайная слежка обрела новый смысл, я передумал о женщинах больше, чем когда-либо до того. Все попадали в ракурс — красавицы и дурнушки, светские дамы и беззаботные феи, матери семейств, обремененные бытом, и деловые стервы с острым блеском в зрачках. Каждую, казалось, влекло свое — карьера, дети, зависть и восхищение подруг. Но мягчайший луч, будто сам по себе, рождался внутри, проникал сквозь оболочки. Несмотря на комплексы и запреты, разочарования и социальный прессинг. Нужно было лишь постараться уловить его, разложить по частотам. Обобщить, свести к единому, обратить в абстрактный образ.

Новый проект замаячил на горизонте — самый смелый из всех, за которые я брался. Недосказанность почти исчезла, а шанс — я знал, что теперь его не упущу. Я вновь замыслил создать нечто живое — но не на бумаге, как Адель. Я задумал сделать робота женского пола. И назвать его — как? — разумеется, Ева!

Я верил, она выйдет умна, образована, любопытна. В ней не будет и намека на узость взгляда, на ограниченность и душевную лень. Ее «свечение» уловит любой сенсор, даже через компьютерный экран. Но — улавливать будет некому. Я решил твердо, что не покажу ее никому. Она не для человечества, она для меня. Нельзя отдать ее недостойным, это будет моя женщина — и не смейтесь, у меня ведь уже есть друг. Я могу оживить то, что состоит из цифр — и взращу в ней настоящую душу. Она внесет стабильность в мою жизнь, станет вечным стимулом для свершений. Быть может, я смогу сказать ей то, что не говорил никогда, никому — если не считать сибирских двойняшек, но то было не в счет.