Книга Футбол 1860 года - Кэндзабуро Оэ

Но Дзин, откашлявшись и справившись наконец со своим дыханием, без всякого предубеждения приветливо сказала:

— Поздравляю вас с Новым годом, Мицусабуро-сан!

— Поздравляю и тебя, Дзин!

— Нет, нет, ну что вы, я недостойна ваших поздравлений! — сразу же запротестовала Дзин. — Если бы пришлось бежать к другому помещику, я бы не смогла, и меня или собаки сожрали бы, или с голоду бы померла!

— Вытаскиваешь старые истории. Бегство к другому помещику — такое могло быть лишь до восстания восемьсот шестидесятого года.

— Нет, нет, я сама видела бегство! Когда в войну нас побили и на джипах приехали оккупационные войска, в деревне остались только старики и калеки, а все здоровые, кто только мог передвигаться, бежали в лес. Разве это не то же самое, что бегство от помещика?! — сказала Дзин решительно, с глупой самоуверенностью.

— Дзин, этого же не было. Когда появился первый джип, я еще жил в деревне и все помню. Американские солдаты дали мне банку спаржи, но никто из взрослых не знал, едят ли это, и в конце концов я отнес банку в школу.

— Нет, все бежали! — хладнокровно стояла на своем Дзин.

— Мицусабуро-сан, у Дзин плохо с головой! — вмешался ее молчаливый муж. Услышав его слова, дети явно забеспокоились — это было видно и постороннему.

Я не мог не вспомнить, что в том самом сне о нападении на амбар я ощутил, что Дзин такой человек, который «ни за что не сможет бежать». И сейчас чувствовалось, что Дзин, похожая на полную луну с приделанными к ней короткими ручками, которая смотрела на снег, щуря и без того узкие, как щелочки, заплывшие жиром глаза, поджав губы и выставив грязное, точно покрытое чешуей ухо, в противовес диспропорции своего тела, продолжает сохранять полную ясность ума. И разыгрываемое ею слабоумие было, видимо, новой тактикой, призванной воспрепятствовать продаже флигеля. Правда, свою хитрость Дзин следовало бы проделать не со мной, а с Такаси — ведь именно Такаси продал все права на землю и постройки, включая и жилище Дзин. И если усматривать в Такаси черты творца зла, то они заключались именно в том, что он был способен легко обмануть непомерно растолстевшую, отчаявшуюся деревенскую женщину средних лет.

— Наша деревня Окубо разоряется! Люди становятся все хуже! — сказала Дзин. — Новый год, а вчера вечером в доме, где есть телевизоры, набилось полным-полно и деревенских, и окрестных, и к Новому году так никто и не приготовился. Стыдно даже об этом рассказывать!

— Вы тоже ходили смотреть телевизор? — спросил я детей.

— Да, ходили смотреть «Поэтический турнир красных и белых». Да только нам все попадались дома, в которых были закрыты ставни, чтобы чужие телевизор не смотрели. Ну, мы все разозлились и давай в ставни колотить! — гордо ответил второй сын Дзин. — И пока в этих домах не выключили телевизоры, все наши ребята ходили от одного к другому и даже не думали домой возвращаться!

Когда я поднялся на второй этаж, в свое логово, Дзин и ее домочадцы, шаг за шагом пробираясь по снегу, направились в главный дом. Пошли поздравлять с Новым годом Такаси и его друзей. Сверху, из окна, Дзин кажется колышущейся снежной бабой с круглой макушкой посредине. Из своего окна я видел, как потом несколько парней волокли Дзин обратно во флигель. «Творец, зла», вздымая снег, прыгал вокруг носильщиков и резким голосом отдавал команды, а потом, не в силах больше сдерживаться, вместе с детьми Дзин простодушно смеялся.

Утром четвертого января я впервые спустился в деревню, чтобы позвонить по междугородному телефону. По узкой дороге, ведущей к площади перед сельской управой, идти не трудно даже после того, как в течение нескольких дней шел снег. Под тонким слоем нового снега лежит утоптанная основа. Несколько десятков часов, которые мужчины деревни посвятили новогоднему пьянству, ребята из футбольной команды усиленно тренировались, без конца бегая вверх и вниз по дороге и утаптывая снег.

Проходя мимо универмага, я увидел странную картину, вселяющую неясную тревогу. Его огромные двери, будто танк, выкрашенные для маскировки в желтый и серо-зеленый цвет, заперты, и около них толпятся крестьянки из окрестных, каждая с ребенком. В руках у них пустые сумки — значит, ждут открытия универмага, собираются что-то покупать. Судя по тому, что некоторые дети, устав, присели на корточки прямо на снегу, женщины у дверей терпеливо ждут уже давно. Универмаг не работает с Нового года. Огромные двери закрыты, служащих не видно. Зачем же эти женщины стоят с пустыми сумками и ждут?

Я прохожу, глядя с удивлением на это зрелище. Деревенские лавки, разорившиеся под натиском универмага, засыпанные снегом чуть ли не до карнизов, — в них темно. И лишь бывшие владельцы тайно выглядывают из тьмы наружу. На дороге ни души, и мне не у кого спросить, чего ждут эти странные женщины. Да если бы кто и вышел на дорогу, стоило мне приблизиться, чтобы завести разговор, он, лишь бы избежать этого, отвернулся бы по нужде. Может быть, спросить на почте? Почта, как и разорившиеся лавки, засыпана снегом почти до карниза — снег, видимо, никто не счищает.

Преодолев сугроб перед дверью, в которой открывалась лишь одна створка, я вошел в полутемное помещение. В окошечках никого не видно, но я все же выкрикнул заказ на междугородный разговор, обращаясь к служащему, который, по всему чувствовалось, где-то притаился.

— Снегом порвало провода, и междугородный не работает! — неожиданно близко, откуда-то снизу раздался раздраженный старческий голос.

— Когда починят? — спросил я. Голос пробудил во мне какие-то давние воспоминания.

— Все ребята, телефонщики, сидят у Нэдокоро, звал я их — не хотят они работать! — сказал старик, раздражаясь все сильнее. Помню, когда я был еще маленьким, он уже был сердитым и бессильным стариком — начальником почты. Но я так и не смог понять, в какой позе примостился он где-то внизу. По дороге домой, не дойдя еще до универмага, я увидел, как двое мужчин, стоя друг против друга, видно, совершали какой-то обряд, нацеливаясь друг другу в головы и поочередно выставляя перед собой руки.

Приближаясь к ним, я наклонился, чтобы не хлестал снег, подгоняемый ветром, теперь, на обратном пути, дувшим мне в лицо, и не обратил особого внимания на движения этих мужчин. Мне не давала покоя мысль о женщинах, столпившихся у закрытых дверей универмага. Когда я подошел, там толпились не только те, которых я уже видел, но за это короткое время прибавилось еще человек десять. Женщины все так же спокойно ждут, но дети, уже давно то вертевшиеся около них, то садившиеся на корточки прямо на снегу, теперь, готовые расплакаться, в страхе прижимаются к матерям. Я останавливаюсь узнать, что происходит: прямо передо мной ожесточенно дерутся мужчины. Я замираю в замешательстве, близком к страху, — расстояние между ними и мной слишком маленькое, и мне не остается ничего другого, как наблюдать за этой молчаливой дракой, совершаемой будто по установленному ритуалу.

Оба они, на вид положительные, немолодые люди, в рубахах, в пиджаках нараспашку, — как обычно одеваются здесь, в деревне, — немного пьяны. Лица медно-красные, горят от возбуждения, воздух, который они прерывисто выдыхают, клубится паром в падающем снегу. Они не сходят с места, и не столько потому, что боятся намочить ноги, ступив в глубокий неутоптанный снег, сколько движимые какой-то другой, более основательной причиной. Обмениваясь ударами, они бьют кулаками друг друга по уху, по шее, в подбородок. Это напоминает молчаливую грызню специально обученных собак. В какое-то мгновение лицо того, что пониже, теряет свой пьяный румянец и искажается. Кажется, получи он еще хоть один удар, и из каждой поры его побледневшего, застывшего лица, точно пот, вырвется вопль. Вдруг он что-то выхватывает из заднего кармана брюк, зажимает в кулаке и бьет противника по зубам. Раздается звук, точно открывают створки устрицы, и в мою сторону летит маленький камешек, покрытый красной пеной. Тот, которого ударили, прикрывает обеими руками нижнюю часть своего медно-красного пьяного лица и пробегает мимо меня, за ним что есть мочи гонится другой, который ударил. Я слышу рядом с собой жалобные стоны пострадавшего, вопли преследователя и, обернувшись, провожаю взглядом их удаляющиеся фигуры. Потом, присев на корточки, нахожу предмет, упавший на снег у моих ног. На утоптанном, но еще чистом снегу видна красная ямка величиной с абрикосовую косточку, и на дне ее лежит что-то похожее на коричневатую почку, а у основания этого крохотного комочка прилепился розоватый осколок неправильной формы. Я протягиваю руку, поднимаю его и тут же отбрасываю с отвращением, перевернувшим все мое нутро. Это зуб и кусок десны. Продолжая сидеть на корточках, я одиноко и беспомощно, точно блюющая собака, бессильно оглядываюсь по сторонам. Женщины у дверей универмага стоят безучастно, глядя поверх моей головы. Дети, еще не оправившиеся от страха, продолжая цепляться за полы грубошерстных пальто своих матерей, теперь испуганно смотрят уже на меня, видя во мне новую угрозу. Люди из окружающих домов, которые из тьмы, сквозь грязные застекленные двери, несомненно, следят за всем происходящим, притаились и не выходят. Я опрометью бросаюсь оттуда, преодолеваю зыбкий неутоптанный снег у обочины и в смятении, точно во сне, взбегаю вверх по дорожке. Я глубоко потрясен и поэтому раньше, чем снова запереть себя в амбаре, хочу рассказать Такаси о том, что пережил. Не заходя в дом, я позвал Такаси. В кухне что-то делали слишком уж оживленные ребята, и мне не захотелось входить внутрь.