Книга Окаянная сила - Далия Трускиновская

Выпалив это, Алена закрыла рот рукой — только того недоставало, чтобы дед встрепенулся на имя Лопухиных! Но Карпыч, очевидно, не обратил внимания на ее странную связь с царицыной родней.

— Может, и берегли, да поздно за это взялись, — проворчал дед. — Прокляли тебя, девка, еще в материнском чреве. И таково сильно это проклятье, что всех, с кем ты поведешься, задевает. Кабы только не на семь гробов, оборони господи… А сдается, что именно на семь гробов тебя разделили. С них землю брали… От этого проклятья так просто тебя бабка не отделает. Оно в самый корень язвит… И если не избыть беду, то семь гробов исполнятся, а восьмой уж твой будет.

— Семь гробов? — недоверчиво повторила жуткие слова Аленка.

— Кабы не хуже. И знай — ты беду добрым людям приносишь, Алена. И не желаешь, а приносишь. Возле брюхатой бабы тебе быть не след. Вон с тобой с самой что приключилось… И потому я тебя от Афимьи гонял и гонять буду. Меня лучше до могилы доведи. За это — прости, а только мне Афимью и Степана жальче…

— Спаси и сохрани! — воскликнула Аленка, осеняя себя широким крестом, но еще не в силах поверить. — Да как же это, дедушка?

— Как? Мать твоя перед кем-то сильно провинилась. И люди то — плохие, ни перед чем ни остановились, чтобы ей отомстить. Дитя во чреве не пожалели. Боле ничего тебе сказать не могу. Раньше — смог бы, теперь во мне той силы нет. Вовремя отдал я свою силу, а была. Не отдал бы — плохо бы мне пришлось. А славная же была силушка, хватило бы ее, чтобы твое проклятье отделать… Слушай дале. Ты молодая, ты детей родить захочешь, но будет так же, как в этот раз… Только еще один гроб прибавишь. Не реви, дура!

— Да… не реви… — Алена хлюпнула носом и поморгала. — Легко тебе, дед, говорить…

— Нелегко, — как бы в доказательство Карпыч пошевелил губами. — Только деньгами я тебе теперь могу помочь. Десять рублев ты вот на что потратишь. Есть баба одна, Устиньей зовут, а прозванье ей — Родимица. Она баба знающая. Поедешь к ней. Если она не сумеет с тебя проклятье снять — то дорога тебе в черницы. Пусть тебя молитва и пост от этой пакости очищают.

— Где же она живет, дедушка?

— Где живет? Знаешь, есть город Псков. Как ехать к Пскову, за Тверью верст, пожалуй, с триста. Проедешь Торжок, Вышний Волочек, Валдай, Новгород — купцы тот путь наездили, лен, пеньку, сало да кожи возят. А неподалеку от Пскова будет тебе городок Порхов… Порхов издали увидишь, узнаешь по крепостным стенам. Стоит он на речке Шелони. Подняться вверх по Шелони — село будет, Яски, его тоже издалека видать, церковь там больно высока. В Ясках спросишь баб о Родимице. Она помоложе меня — полагаю, что жива. А, может, там ее иначе кличут — на Москве Кореленкой прозвали, потому что из Корелы пришла… Снесешь ей… Пошарь под лавкой, Алена. Укладка у меня там есть малая, совсем в угол за большую задвинута. Забери, поставь к себе. Помру — могут не отдать. В ней и десять рублев, и то, что Родимице снесешь. Скажешь — Данила Карпыч долго жить приказал. Пусть панихидку за меня закажет и милостыньку подаст. Запомнила?

— Запомнила… — несколько потерявшись во всех именах да названиях, покивала Алена.

— Повтори!

Но повторить у нее не получилось.

— Вот и выходишь дура! — осердился Карпыч. — Заучи, как «Отче наш»! Идешь из Твери на Псков, приходишь в Порхов, поднимешься по Шелони — тут тебе и Яски! Какого боярина вотчина — не скажу, врать не стану. Как бабу зовут?

— Устинья Родимица! — выпалила Алена.

— Еще как?

— Кореленка!

— Гляди ты, запомнила! — притворно удивился дед. — И вот что, девка… Все тебя сейчас утешают — я утешать не стану. Я тебе скажу — битого, пролитого да прожитого не воротишь. Не то твое, что было, а то, что еще только будет, и этого — не погуби. И Афимьи сторонись, не то…

Карпыч хотел было сказать еще какие-то сердитые словеса, но Алена сорвалась и выскочила из чулана, дед не успел удержать.

Она выбежала в сад.

Стояли рядами невысокие пышные яблоньки, светились в ветвях краснобокие яблочки. Их бы теперь собирать да есть вволю, потому как к хранению непригодны. И дитятко ими, нарядными, забавлять…

Дитятко!..

За что, Господи?

Проклята, на семь гробов разделена? За что?!

В том, что дед сказал правду, она не сомневалась.

Не зря же тянуло ее в монастырь — лишь там и дышалось привольно! Алена искала спасения — а строгие лики, во множестве глядевшие с иконостаса, как бы вещали безмолвно — не бойся, девушка, спасем, нас много, наша сила велика, доверься нашей силе… Потому и хранился в памяти изумительной красоты древний образ «Спас — Златые Власы», что, будучи вызван перед внутренним взором, внушал уверенность, готов был прийти на помощь, именно он, черноглазый и скуластый, с небольшим нежным ртом, как если бы к его славянской крови татарской подмешали.

И всё то, что произошло с Дунюшкой, по ее вине произошло! Уж больно привязались обе подруженьки одна к другой, и кому же было знать, что частица того проклятья ляжет и на Дуню?

А младенчики безгрешные, Алексашенька с Павлушкой, — эти-то в чем виноваты? А доченька — крошечная Дунюшка, крещения лишенная?

Проклята, на семь гробов разделена! Вот они — первые! Безвинные! Как сама она — безвинно в материнской утробе проклятая!

Алена, хоронясь от всех, как зверь дикий недобитый, поднырнула под крону яблони, обхватила ее и наконец-то в голос заревела.

Знал тот, кто проклинал, в какое место сильнее уязвить.

Куда ж вы глядели, Спас Златые Власы, Матушка-Богородица? Как же попустили?

Впервые слеза по-настоящему прошибла Алену за этот печальный месяц. Накипело, излилось бурно, рукав сорочки — хоть выжимай… Но как ни упрекай Богородицу, как ни жалей себя, горемычную, а слезы-то попросту кончатся, перестанут литься — и всё тут, приходи в чувство да прикидывай, как дальше быть. Не век же под яблоней стоять…

Алена выплакалась, утерла слезы и повторила про себя дедовы слова об Устинье Родимице. Вдруг ей на ум пришло, что раз Карпыч посылает ее, горемычную, бог весть куда, под самый Псков, к знающей бабе, а не сразу в монастырь, где, говорят, старцы от таких дел отчитывают, то есть в этом что-то, противное ее жаркой вере.

Вспомнилось тут зловещее Пелагейкино бормотание: «…встану не благословясь, выйду не перекрестясь, из избы не дверьми, из двора не воротами, а дымным окном да подвальным бревном…»

Алена, перебирая все свои прегрешения, пока не находила ничего более тяжкого, чем чтение богопротивных слов, да еще снявши крест. Но многие же девки так поступают — и замуж выходят, и рожают, ничего им и детишкам не делается! Не мог Всемилостивый Спас так сурово за девичью дурь покарать, не мог, и хоть одно было отрадно — не Божья над Аленой кара, против которой нельзя и словечка сказать, а сатанинское наваждение.

Осознав это, Алена задумалась — как же быть дальше. По всему выходило, что нужно ей убираться прочь от Афимьюшки. Да и Петр Данилыч что-то стал на коленки жаловаться. Не навредить бы добрым людям…