Книга Грешники и святые - Эмилия Остен

Самое странное, что я не чувствовал себя несчастным. Конечно, приходили мысли об отце, о Шарлотте, хотелось выбраться на волю. Но я не впал в грех уныния, не терзался жалостью к себе. Иных ломают и меньшие неприятности: косой взгляд возлюбленной, банкротство, мелкое предательство — человек заламывает руки и считает, что жизнь кончена. Я же понял простую истину: жизнь не кончена, пока ты дышишь. Вот ляжешь в сухую землю, засыплют комьями твой открытый в последнем вздохе рот, тогда представай перед Богом и Его ангелами и жалуйся на несправедливость. Пока же дышишь, живи; жизнь не в деньгах, не в предательстве, не в других, жизнь в тебе самом.

Наверное, так не полагается думать утонченному аристократу, полагается страдать и сетовать на судьбу. Только я всегда был простым человеком.

Шли годы, и я понимал, что пора уходить. Виконт де Мальмер старше меня, и я опасался, что он скончается, меня не дождавшись. Я не знал, как ему отомщу, для этого мне не хватало деталей, лишь был уверен, что легко он не отделается. Однажды я заговорил с мэтром Виссе о побеге. Лекарь посмотрел на меня долгим печальным взглядом.

— И зачем я с тобой знаниями делился, если ты бежать намерен? — сварливо спросил он.

— Я молод еще, — сказал я, — хорошо бы мне на свободу. Это вы можете уйти, когда вздумается, а у меня там дела не закончены.

— Знаю я все твои дела. Только и ждешь, чтоб тому паршивому аристократишке глотку перерезать.

— А хотя бы и так?

— Да ведь поймают и сюда вернут. Хотя нет, не вернут уже. Там же головы и лишишься.

— Это если поймают.

— Ну да, ну да.

Он долго думал, вздыхал, я ему не мешал.

— Хорошо, — сказал он наконец, — так и знал, что однажды ты ко мне с этим придешь. Многие приходят, но лишь некоторым я отвечаю согласием. Есть один способ, только потрудиться придется. Выдержишь, доверишься мне — станешь свободен. Побоишься — сиди тут и долби камешки, много их еще, на твой век хватит.

Я согласился.

Мэтр Виссе меня не обманул: через две недели я оказался на свободе. Его друзья в Тулузе помогли мне с одеждой, я остриг волосы коротко, чтобы вывести паразитов, и смылся оттуда поскорее, пока не застукали.

Я не знал, куда идти. Домой? Но что там осталось от дома? Едва меня увидят и узнают, как отправят обратно — все-таки я бежал с каторги, обвинений с меня никто не снимал. Деньги заканчивались, стояла промозглая осень, я сильно простудился, меня мучили мигрени. В полубреду я решил укрыться в Альпах, там много затерянных деревень, куда стражники годами не заглядывают.

Так я попал в Пин-прэ-дю-Рюиссо.

Не помню, как туда дошел. Помню размытую дорогу, укрытые мхом камни, огоньки вдалеке, лай собак. Я постучался в дом рядом с церковью, мне открыл человек средних лет, в сутане, кажется, я упал ему на руки.

Придя в себя через несколько дней, я обнаружил, что оказался в доме местного священника; отец Реми де Шато — так его и звали. Узнав, что меня тоже зовут Реми, он сильно обрадовался, сказал, что это знак Господень.

— Скорее, предупреждение, — мрачно заметил я. — Меня, наверное, ищут и могут найти. Тогда вам не поздоровится.

— Это почему же? — спросил он. — Не бойся рассказать, сын мой, тайну исповеди я не нарушаю.

До сих пор помню эту комнату в его доме в тот день — облака спустились ниже деревни, в окна било солнце, и в морщинах отца де Шато, как в ущельях, лежали резкие тени. Он перебирал свои любимые янтарные четки и смотрел на меня поднебесным взглядом.

Таиться было поздно, да и бессмысленно. Я все ему рассказал.

— Вот что, сын мой, — сказал отец де Шато, когда я выдохся и завершил рассказ, — оставайся пока здесь. Здесь ты придешь в себя, вылечишься, окрепнешь, не бойся, никто тебя не узнает. Скажем всем, что ты мой племянник. Я же тем временем напишу моему другу, епископу Ле Бра, в Экс-ан-Прованс, пусть выяснит, что сталось с твоим отцом.

— Зачем вам мне помогать? — спросил я. — Это же опасно.

— Но я ведь слуга Господень, — сказал он весьма удивленно, — как же иначе?

И в тот миг отец де Шато научил меня добру.

Он принял постриг в юности, сам говорил, что всегда чувствовал склонность к служению Господу. В деревне его обожали, почитали, как святого, а он никого не выделял, равно любил всех. Он был из тех священников, которых принято называть добрыми пастырями; таким и должен становиться тот, кто решил всю свою жизнь пожертвовать Господу. До тех пор лишь в глазах аббата Лебеля я видал отблеск того вышнего света.

Я остался у отца де Шато; после сухого запаха каменоломен, после привычной вони немытых тел — от приносимых мистралем ароматов равнин кружилась голова. Я в кои-то веки был свободен, волен делать все, что заблагорассудится. Многолетняя усталость ушла, оставив заработанную на каторге силу, я вскапывал огород, таскал бревна, рубил дрова, помогал сельчанам строить дома и собирать урожаи. Я стал одним из них, таким же свободным, спокойным и работящим, как они. Многие годы я не видел своего отражения, и, когда отец де Шато дал мне зеркальце, чтобы я взглянул, — я себя не узнал.

Значит, и виконт не должен.

Отец де Шато исполнил обещание: написал своему закадычному другу, епископу Ле Бра. Ответ пришел через пару месяцев, потребовавшихся, чтобы выяснить подробности. Так я узнал, что мой отец умер через три года после моего ареста, наши земли отошли короне. Виконт де Мальмер по-прежнему жив. Его сестра, Шарлотта де Тавернье, приняла постриг в том монастыре, где получала образование, и случилось это в год, когда я так желал жениться на ней.

Об отце я недолго горевал: слишком давно его не видел. Поступок Шарлотты вызвал у меня некоторое недоумение, сделала ли она это ради нашей с ней любви или под давлением брата, до сих пор не знаю. Моей главной целью оставался виконт. Епископ узнал по своим церковным связям о неких подозрительных деяниях Мальмера, и это должно было мне помочь.

Однако, когда я собрался уезжать, отец де Шато остановил меня.

— Не спеши, — сказал он мне своим неторопливым голосом, — останься.

— Я хочу ему отомстить, — сказал я.

— Вот и подумай, как хочешь это сделать, а не кидайся опрометью. Если на то Господня воля, виконт никуда от тебя не уйдет.

— А вы не возражаете против моей мести. Почему? Ведь это против Бога.

— Понимаешь, сын мой, — сказал отец де Шато, ни на минуту не меняя своего благожелательного тона, — мир несправедлив, так как людям чужда сама мысль о том, что можно прийти к единому мнению по какому-либо вопросу. Как же они могут согласиться про общую справедливость? Но остается воля Бога, остается Его суд, и Его рука направляет зачастую тех, кто вершит правое дело во имя высшей справедливости. Ты выжил там, где выживают немногие, ты не ожесточился душой и не потерял веру — Господь позаботится о тебе. Ты не готов пока ехать в Париж. Когда появишься там, никто не должен тебя узнать, но ты должен быть вхож в общество. Мы придумаем, как это сделать.