Книга Польские евреи. Рассказы, очерки, картины - Лео Герцберг-Френкель

сами се­бя не обманывайте, любезная г-жа Коган. Фрей­лейн Ландес девушка красивая, хорошо играет на фортепиано, отлично вышивает, го­ворит точно по книге; родители дают ей десять тысяч деньгами, кроме всего хозяй­ства и пр., а если мы хорошо попросим, то и двенадцать тысяч дадут. Разве это не хо­рошая партия? Разве каждый день найдешь та­кую партию?

Мариам горько заплакала.

— Да, уж горько и кисло мне, — сказала она, — если я для такого сына не могу достать ниче­го лучшего дочери Иентеле. Если б существо­вал еврейский монастырь, я бы послала туда своего Мейера, лишь бы только дети его не называли Гирша Ландеса своим дедом.

— Мариам, — начал теперь г. Коган, са­дясь ближе к своей жене и смотря ей в по­красневшие глаза с такою же любовью, с какою влюбленный юноша смотрит в томные и страстные глазки обожаемой им красавицы. — Мариам, сердиться ты не должна; ты знаешь — волноваться тебе вредно. Нам, конечно, нече­го спешить; но не надо все-таки забывать, что партия с Ландес совсем не так дурна: Мей­ер остается здесь, под нашим присмотром; Ландес очень богат и считает для себя ве­ликой честью — иметь такого зятя. Дочь его недурно воспитана. Чего больше можно тре­бовать от такой молодой девушки? Она скромна, учтива, благонравна, и умна «как день». — Слушайте, реб Мендель. Если Ландес отсчитает наличные двадцать тысяч гульде­нов, даст три года содержания, кроме подарков, и представит рекрутскую квитан­цию за Мейера, на случай если до него дой­дет очередь, то мы согласны. Мариам не станет прекословить.

— Боже упаси, — прервала его Мариам.

— Не божись! — удерживал ее муж. — Я так же умен, как и ты, и столько же ценю знат­ность происхождения, как и ты, но человек должен сообразовываться с обстоятельствами.

— Реб Мендель, придите завтра, — обратил­ся он к шадхану. — Я поговорю с моим сы­ном. Надо же и его спросить, ведь он уже не ребенок.

— Да этого совсем не нужно.

— Как не нужно? А если он не за­хочет?

— Что вы это, как ему не хотеть!

— Ну, это еще вопрос. Словом, решено: завтра.

Чрез несколько дней после этого в горо­де распространилась весть о предстоящей пар­тии между Коганами и Ландесом и произве­ла немалое впечатление.

Фане-бериесы (аристократы) были силь­но возмущены этим имеющим совершиться mesalliance[38] и унижением такого древнего и незапятнанного «иихеса» денежной партией, за которой скрывается арендаторское происхож­дение. Многие даже не хотели поздравить реб Киве Когана.

— У кого Бог отнимает деньги, у того Он отнимает и ум! — говорили они.

Морица не то, чтобы спросили, а скорее из­вестили о предстоящей его помолвке. Он был создан для книги, а не для жизни. Хо­тя элегантная, красивая фигура Мали ему от­части и нравилась, но он не был особенно восторжен, когда родители сообщили ему, что они нашли для него подругу жизни, и что этой подругой будет соседняя барышня.

— Доволен ли ты? — спросила его мать.

— Если вы довольны, то и я доволен, — от­вечал он.

По несколько ленивому выражению лица молодого человека можно было заключить, что он не будет особенно надоедать своей жене слишком частыми нежностями.

— А что ты дашь невесте в подарок к помолвке, — спросил г. Коган свою жену, ког­да все уже окончательно было решено и уже назначен был вечер торжественного обру­чения. — Что-нибудь нужно же дать.

— Я ей подарю свою булавку с рубином.

— Что ты! Это слишком мало!

— Совершенно достаточно! Дочери Иентеле, право, и в колыбели не пели, что она когда-нибудь будет невесткой Коганов. Самый луч­ший подарок — это наш Мейерль!

В квартире Ландеса происходила в это время такая суматоха, точно хотели перевер­нуть все вверх дном. Обойщики и лаки­ровщики, портные, швеи, кондитеры и по­вара — все работали для предстоящего тор­жества, все лавки были перерыты; выбраны были самые тяжелые материи, лучшие круже­ва, великолепнейшие цветы.

— Пусть видят, что мы не деревенские жители, — сказала Иентеле своему мужу, касса которого подверглась сильной контрибуции, — что мы такие же благородные, как аристократиче­ская Мариам. Пусть скажут, что Тноим[39] были царские. Все комнаты будут маринованы.

— Иллюминованы, — поправила Мали.

— Да молчи! — Рыба у нас будет двоякая, обыкновенная и иллюминованная.

— Маринованная, матушка.

— Да что ты меня все путаешь? Она все лучше других знает! Я в один день больше слышала, как говорят по-немец­ки, чем ты во всю свою жизнь! Итак, у нас будут два сорта рыбы, сардинки, жар­кие, всевозможные вина, миндаль и изюм, чай, пять разных тортов...

— Слишком много кажется! — сказал муж.

— Слишком много? Да у нас тут ведь весь город будет! Ты думаешь, я знаю, куда мы их всех поместим? Разве я не говори­ла сто раз, что наша квартира слишком ма­ла? Если наш сосед Зисель Гутсберг за­нимает пять комнат, то мы должны зани­мать десять, пятнадцать! Разве мы можем тут долее оставаться? Семейство увеличивает­ся, и к чему же стеснять себя? Нам, слава Богу, этого не нужно. К чему же деньги?

— Что же, выбросить что ли их?

— Да разве я тебе сказала: брось свои деньги? Разве я дарю их кому?

— Мамаша, душенька, — сказала Мали, силь­но краснея, — какой подарок дадут ему?

— Уж ты увидишь! Что-нибудь хорошее.

— Поди ко мне, Мальхен, я тебе покажу, — сказал г. Ландес. — Подарок уже куплен и, надеюсь, он тебе понравится.

С этими словами отец вынул из ящи­ка футляр, в котором находились большие золотые часы и тяжеловесная золотая цепоч­ка, с синей эмалью и множеством брелоков.

— Ну, Мали?

— Очень красиво!

— Это мой выбор! — с торжеством замети­ла Иентеле. — Тут приносили по крайней мере сто часов, но все это были мелкие вещицы, с тоненькими цепочками. Нет, сказала я, нуж­но выбрать что-нибудь видное, чтобы по по­дарку можно было узнать, что он дан бога­тыми людьми и стоит много денег.

Наконец окончены были приготовления, ко­торые составляли долгое время исключительный предмет разговоров для всего города. Квар­тира Ландесов блестела сотнями огней; невеста была в великолепном платье из тяжелого шелка, и Иентеле величаво расхаживала в сво­их блестящих украшениях, раздавая прислуге последние приказания. Все столы были накрыты различными яствами, винами и фруктами. Г. Ландес набил свою лучшую турецкую трубку с великолепным позолоченным янтарным мунд­штуком, которым он любовался с таким же удовольствием, как жена его