Книга Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов

министр Макаров, боясь ночью возвращаться домой, нашел себе пристанище в частной квартире, расположенной в антресолях дворца, член Гос. Думы Керенский, захватив двух вооруженных солдат, бегом поднялся наверх; перепугал даму, ему открывшую дверь на звонок, извинился, арестовал Макарова и водворил его в министерский павильон. Дело, конечно, было не только в личной экспансивности лидера думской трудовой группы. Вероятно, и соображения о гуманности привлечены были в данном случае мемуаристом задним числом. Эпизод скорее надо объяснить сугубо отрицательным отношением Керенского, выступавшего в роли разоблачителя ленских событий, к тогдашнему министру вн. д., заслужившему, однако, общественную амнистию своим независимым поведением в последний период царского правления, когда он вызвал неблаговоление к себе со стороны имп. А.Ф. и должен был покинуть министерский пост. И, может быть, не так уже не правы были те члены Думы, которые рекомендовали арестованному и освобожденному Коковцеву, как он рассказывает в воспоминаниях, идти скорее домой, пока на него «не набрел Керенский».

Побуждала ли обстановка в Таврическом дворце первого марта к принятию таких экстраординарных мер, если даже допустить, что имя Макарова было ненавистно массе так же, как оно ненавистно было Керенскому? Мемуаристы противоположного лагеря по иным, конечно, основаниям явно сгущают атмосферу. Примером может служить повествование все того же Шульгина. Он чрезвычайно картинно рассказывает, как в Думе «побежало особое волнение», когда пришел добровольно арестовываться или отдаться «под покровительство Гос. Думы» Протопопов (это было в тот же вечер, когда произошел эпизод с Макаровым) и как Керенский проявил все силы своего «актерского дарования». От озлобленной толпы распутинскому ставленнику «ждать ничего хорошего не приходилось». «И в то же мгновение я увидел в зеркале, – живописует Шульгин, – как бурно распахнулась дверь… и ворвался Керенский. Он был бледен, глаза горели… рука поднята. Этой протянутой рукой он как бы резал толпу… – Не сметь прикасаться к этому человеку… – Все замерли… И толпа расступилась… Керенский пробежал мимо, как горящий факел революционного правосудия, а за ним влекли тщедушную фигуру в помятом пальто, окруженную штыками…» Сам Керенский рассказал о появлении Протопопова в Думе менее картинно с внешней стороны, чем то сделал сторонний очевидец происходившего. По словам Керенского, его в одном из коридоров дворца остановила фигура странного вида, обратившаяся к нему с титулованием «Ваше Превосходительство». Это оказался Протопопов. И Керенский провел, не вызвав ничьего внимания, этого наиболее ненавистного в России человека в «павильон министров». Сам Протопопов так рассказал о своем аресте в дневнике: «Я спросил какого-то студента провести меня в Исп. Ком. Узнав, кто я, он вцепился в мою руку. “Этого не надо, я не убегу, раз сам сюда пришел”, – сказал я; он оставил меня. Стали звать А.Ф. Керенского. Он пришел и, сказав строго, что его одного надо слушать, ибо кругом кричали солдаты, штатские и офицеры, повел меня в павильон министров, где я оказался под арестом». Еще более прозаична была отметка в № 3 «Известий» комитета журналистов, утверждавшая, что появление Протопопова не вызвало в Думе никаких страстей.

Всегда представляется несколько сомнительным, когда мемуаристы в однородных тонах и с однородными деталями сообщают разные эпизоды, хотя и возможно себе представить, что в аналогичных условиях должны были получаться однотипные картины. Совершенно в духе Шульгина несколько раньше Суханов изображал эпизод с арестом столь же ненавистного Штюрмера. Только роль Керенского в этом случае сыграл трудовик в форме прапорщика – Знаменский, обладавший зычным голосом. Надлежало провести в спасительный «министерский павильон» через враждебную и вооруженную толпу группу арестованных, во главе со Штюрмером и Курловым, под охраной ненадежных конвойных, «самочинно арестовавших и доставивших ненавистных правителей в Таврич. дворец». «Не сметь трогать!» – крикнул во все свое могучее горло Знаменский, открывая шествие. Толпа расступилась, злобно поглядывая на арестованную партию, и «ненавистные министры» были охранены от самосуда. «Труднее будет уберечь Сухомлинова, о котором постоянно спрашивали в толпе и против которого возбуждение было особенно сильно», – будто бы подумал тогда же Суханов, присутствовавший при том, как Знаменский вел группу арестованных сановников. И если Сухомлинова оберегли от самосуда, то здесь, в изображении Керенского, исключительно его заслуга. Кто-то «бледный и трясущийся от страха» прибежал сообщить Керенскому, что привели Сухомлинова и что солдаты находятся в чрезвычайном возбуждении (surexcitation terrible) и готовы изменника-генерала разорвать на куски. Керенский и через десять лет не мог вспоминать без чувства ужаса ту кошмарную сцену, которая готова была разыграться. Увидав приближающегося с охраной Керенского и поняв, что жертва может ускользнуть, толпа бросилась на Сухомлинова, и Керенский собственным телом его прикрыл. Он воззвал к чести солдат, заклиная их не опозорить революцию пролитием крови в стенах Думы. Он один противостоял негодованию озверелой толпы солдат, твердо заявив, что они коснутся своей жертвы только через его, Керенского, труп. Керенский почувствовал колебания в толпе и понял, что он выиграл игру.

Отдадим должное мужественному поступку мемуариста. Вероятно, нечто подобное было в действительности. В отношении Сухомлинова атмосфера должна была быть сгущенной – ведь около его личности была сосредоточена вся ненависть и вся агитация в период всех неудач во время войны. Враждебность к Сухомлинову не могла быть показательной для революционных настроений. И все-таки закрадываются некоторые сомнения – не чрезмерно ли мемуарное перо и позднейшее восприятие остро в свое время пережитого сгустили краски. Невольная случайная очевидица того, как толпа на улице требовала выдачи Сухомлинова для растерзания, тоже приведенная в Таврический дворец, – гр. Клейнмихель, видела, как «юноша, почти мальчик, в офицерской форме, хватал его за руки и толкал» свою жертву – мундир на Сухомлинове был изорван, погоны срезаны, ордена похищены… Депутаты спасли б. военного министра, окружив его тесным кольцом. Надо сказать, что у старой графини было чрезвычайно живое воображение. В ее воспоминаниях можно было бы почерпнуть яркие бытовые сцены для эпохи, если бы они не были приправлены подчас слишком уже фантастическими аксессуарами даже тогда, когда она говорит о своих собственных приключениях и своих собственных переживаниях124. В личных воспоминаниях Сухомлинов совсем по-иному рисует обстановку своего ареста. Взятый у себя на квартире (к моменту революции он был освобожден из Петропавловской крепости и находился под домашним арестом) «какой-то компанией вооруженных людей», Сухомлинов был отвезен в Таврический дворец. «Во время переезда в грузовом автомобиле студент в очках держал против моего виска браунинг, дуло которого стукало мне в голову на ухабах. Полнейшее мое равнодушие к этому боевому его приему привело к тому, что он вскоре спрятал оружие в кобуру.