Книга Женская война - Александр Дюма

Все эти люди вышли через потайной коридор. Тотчас Каноль отскочил от окна и побежал к конюшням. Шествие направлялось туда; не было сомнения, что принцесса уезжает.

В эту минуту мысль об обязанностях, возложенных на Каноля поручением королевы, представилась его уму. Эта женщина, которая уезжает, олицетворяет собой гражданскую войну. Он дает ей ускользнуть, и междоусобицы опять начнут терзать грудь Франции. Разумеется, стыдно ему, мужчине, быть шпионом и сторожем женщины, но ведь женщина же, герцогиня де Лонгвиль, зажгла Париж со всех четырех сторон.

Каноль бросился на террасу, возвышающуюся над садом, и приложил свисток к губам.

Все эти приготовления окажутся напрасными. Принцесса Конде не уедет из Шантийи. А если б она и выехала, то ее бы со всей свитой шагов через сто остановил отряд, который был втрое сильнее ее конвоя. Каноль мог исполнить свое поручение, не подвергаясь ни малейшей опасности, он мог одним ударом разрушить счастье и будущность дома Конде и тем же ударом сделать карьеру, как в прежнее время сделали Витри и Люин, а недавно Гито и Миоссанс при обстоятельствах, не столь важных для спасения королевства.

Но Каноль поднял глаза к той комнате, где за пунцовыми занавесками тихо и спокойно горел ночник у мнимой принцессы, и ему показалось, что очаровательная тень рисуется на огромных белых шторах.

Все решения, подсказанные рассудком, все эгоистические расчеты исчезли перед этим лучом сладостного света, как при первых лучах солнца исчезают ночные призраки и видения.

«Мазарини, — подумал Каноль в припадке страсти, — так богат, что погубит всех этих принцесс и принцев, которые стараются скрыться от него; но я не так богат, чтобы терять сокровище, теперь уже принадлежащее мне: буду стеречь его ревниво, как дракон. Теперь она одна, в моей власти, зависима от меня. Во всякое время дня и ночи я могу войти в ее комнату. Она не уедет отсюда, не сказав мне, потому что дала мне честное слово. Какое мне дело, что королева будет обманута, а Мазарини взбесится! Мне приказано стеречь принцессу Конде, я стерегу ее. Надо было дать мне ее приметы или послать к ней шпиона поискуснее меня».

Каноль положил свисток в карман и слушал, как заскрипели запоры, как задрожал мост парка под каретами, как затихал в отдалении топот коней. Потом, когда все исчезло, он не подумал, что ставит на каргу жизнь за любовь женщины, то есть за тень счастья. Он перешел на второй двор, совершенно пустой, и осторожно поднялся по своей лестнице, погруженной в непроницаемую темноту.

Как ни осторожно шел Каноль, однако в коридоре он наткнулся на человека, который подслушивал у дверей его комнаты. Незнакомец тихо вскрикнул от страха.

— Кто вы? Кто вы? — спросил он испуганным голосом.

— Черт возьми, — сказал Каноль, — кто ты сам, пробравшийся сюда, как шпион?

— Я Помпей!

— Управитель госпожи принцессы?

— Да.

— Бесподобно, — сказал Каноль, — а я Касторен.

— Касторен, слуга господина барона де Каноля?

— Именно так.

— Ах, дорогой Касторен, — сказал Помпей, — бьюсь об заклад, что я вас очень напугал.

— Меня?

— Да! Ведь вы, черт возьми, никогда не были солдатом! Могу ли я сделать что-нибудь для вас, любезный друг? — продолжал Помпей, принимая опять важный вид.

— Можете.

— Так говорите.

— Доложите сейчас ее высочеству, что мой господин хочет говорить с нею.

— Теперь?

— Да, теперь.

— Никак нельзя!

— Выдумаете?

— Я в этом уверен!

— Так она не примет моего господина?

— Нет, не примет.

— По королевскому повелению, господин Помпей!.. Ступайте и скажите ей это!

— По королевскому повелению! — повторил Помпей. — Сейчас иду, бегу!

Помпей живо спустился с лестницы; его подгоняли уважение и страх — две борзые, которые могут заставить бежать и черепаху.

Каноль вошел в свою комнату; метр Касторен храпел, важно развалившись в большом кресле. Барон надел свое офицерское платье и стал ждать события, которое сам подготовил.

«Черт возьми, — сказал он сам себе, — если я плохо устраиваю дела Мазарини, так, кажется, хорошо устроил свои».

Каноль напрасно ждал возвращения Помпея. Минут через десять, видя, что Помпей не идет и никто не является вместо него, барон решился идти сам.

Поэтому он разбудил Касторена, желчь которого успокоилась после часового отдыха, приказал ему тоном, не допускавшим возражений, быть готовым на всякий случай и двинулся к апартаментам молодой принцессы.

У дверей барон встретил лакея, который был не в духе, потому что звонок позвал его в ту самую минуту, когда он думал, что кончил дежурство, и надеялся, подобно Касторену, вкусить сладкий отдых, необходимый после бурного и тяжелого дня.

— Что вам угодно, сударь? — спросил лакей, увидев барона Каноля.

— Я хочу засвидетельствовать свое почтение госпоже принцессе де Конде.

— Как! Теперь, сударь?

— Да, теперь.

— Но уже очень поздно.

— Что, ты еще будешь рассуждать, бездельник?

— Я так, сударь… — пробормотал лакей.

— Я не прошу, а хочу, — сказал Каноль повелительно.

— Вы хотите… Здесь приказывает только ее высочество принцесса.

— Король приказывает везде… Я здесь по королевскому повелению!

Лакей вздрогнул и опустил голову.

— Извините, сударь, — отвечал он со страхом, — я простой слуга, стало быть, не смею отворить вам двери принцессы. Позвольте мне разбудить камергера.

— Так камергеры ложатся спать в Шантийи в одиннадцать часов?

— Весь день охотились, — прошептал лакей.

«Хорошо, — подумал Каноль, — им нужно время, чтобы одеть кого-нибудь камергером».

Потом прибавил вслух:

— Ступай скорее. Я подожду.

Лакей побежал поднять весь замок, где Помпей, встревоженный дурной встречей, успел посеять невыразимый страх.

Оставшись один, Каноль навострил уши и смотрел во все глаза.

По всем залам и коридорам забегали люди; при свете факелов вооруженные мушкетонами солдаты стали по углам лестниц; наконец везде грозный шепот заменил прежнее молчание, которое за минуту прежде царило в замке.

Каноль вынул свисток и подошел к окну; из него можно было увидеть вершины деревьев, под которыми он разместил свой отряд.

«Нет, — сказал он себе, — это сразу вызовет сражение, чего мне вовсе не нужно; лучше подождать, в этом случае меня могут только убить, а если я слишком потороплюсь, то могу погубить ее…»