Книга Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе - Александр Смулянский

наслаждение частичным объектом, находящимся на поверхности тела, не является ни физиологически, ни логически первичным. Никакого специального Ablenkung, сублимационного отклонения в интеллектуальной и творческой деятельности, по отношению к этому объекту не происходит, о чем вначале робко, а после Лакана все отчетливее стали говорить философски ориентированные исследователи, например Элизабет Гросс, воспользовавшаяся для критики буквального понимания сублимации лакановской гипотезой метонимического скольжения между объектами влечения[52]. Укреплению этих позиций немало способствовал отказ самого Лакана считаться с привилегированным положением генитального объекта, что было воспринято как благая весть многими авторами, которых подкупила перспектива освобождения желания от господства генитальной процедуры.

Незамеченным при этом остается то обстоятельство, что перспектива подобного освобождения не только опровергает моральную ригидность Фрейда, но и упускает из виду подготавливаемую им возможность отказаться от примата генитальности иными средствами, нежели уравниванием в правах всех частичных объектов влечения. Передача некоторыми последователями Лакана всех рычагов управления влечением операциям метонимии – жест, характерный для минималистского применения лакановской теории, ограничивающий ее периодом до лакановского введения в отцовскую метафору, – решительно проскакивает мимо намеченного Фрейдом выхода к процедурам, с помощью которых субъект всерьез или играючи производит от своей генитальности открепление.

Перспектива подобной диссоциации намечена уже в широко известной работе об остроумии. С одной стороны, в практиках остроумия субъект от своей матримониальной функции далеко не отходит. Любое остроумие, каким бы выразительным оно ни было, есть не что иное, как проявление искренней горечи субъекта по поводу того, что ему никуда не деться от фаллоса и налагаемых им ограничений, трагическим символом которых служит хрестоматийный брачный «венец венчального мужчины»[53].

Вместе с тем получение образования к работе остроумия отнюдь не сводится и даже напротив, по контрасту со спонтанным и добровольным характером последнего, отмечено некоторой фатальностью – из создаваемого образованием особого психического состояния нельзя выйти. Осознание этого факта вызывает систематическое сопротивление субъекта, который образования не имеет, и не ощущается столь остро теми, кто его так или иначе получил. Данный момент показателен в свете распространенного представления об остроумии как о функции, доступной любому субъекту безо всякой подготовки (сколь бы малоизученной эта доступность ни была), тогда как образование, напротив, изображается чем-то специально культивируемым. Согласно этому стихийному, но поразительно устойчивому мнению, тех рубежей, до которых позволяет дойти образование, субъект на базе одной лишь данной ему языковой структуры достичь не способен. Если не считать маргинальных и довольно бесславных экспериментов с так называемым естественным обучением в духе Монтессори, ничто пока так и не смогло поколебать всеобщую убежденность, что образование требует стороннего вмешательства и призвано радикально сместить субъекта с той позиции, которую он в своем обманчиво естественном развитии успел занять.

Причины устойчивости таких воззрений необходимо искать не в психологии обучения со всей приписываемой ей авторитарностью, а в совершенно иной сфере, которую аналитики обходят красноречивым молчанием. Лишь однажды ее затронул Лакан, отметив определенные параллели между теми отношениями, которые взрослеющий субъект постепенно устанавливает со своим малым а, объектом-отбросом, источником любовного томления, и способностью использовать свое образование для излечения наслаждения.

Сформулированный таким педагогом тезис, согласно которому настоящее понимание понятий возможно лишь по достижении половозрелого возраста, заслуживает того, чтобы мы заинтересовались им и хорошенько к нему присмотрелись. Множество явных признаков указывает на то, что момент, когда понятие действительно начинает функционировать, момент, чье название комплексуальный первичный момент омонимичен у этих авторов привычному для нас термину комплекс, можно рассматривать в других координатах, связав его с созреванием в пубертатном возрасте объекта а…[54]

Речь идет не о расхожих спекуляциях возрастной психологии, согласно которым основные психические структуры взрослеющего субъекта формируются параллельно и подкрепляют друг друга, а о том, что образование – это также вопрос (вне)полового развития, поскольку оно требует распространения процесса сексуации, его продвижения в дополнительном направлении. Образование, иными словами, также предлагает частичный объект, порождающий сексуацию. Суждение о непреодолимой пропасти между образованностью и пресловутым «естественным развитием» возникает именно здесь и, как мы видим, не лишено оснований, равно как и опасение, будто некая потенциальность пола может не раскрыться вследствие преждевременно полученного образования, которое находится в отношениях взаимного подозрения с генитальной мужественностью или женственностью.

С одной стороны, очевидно, нет никаких подтверждений тому, что образованный субъект приобретает какой-то иной пол, нежели присвоенный актом символического назначения при появлении на свет. С другой стороны, если в любовной процедуре в рамках сексуации пола интеллектуал все еще остается чем-то стабильным и неизменным, поскольку не выказывает существенных различий в любовных стратегиях с другими генитальными субъектами, то в остальном с ним происходит нечто, дающее повод к характерным классовым нападкам на его генитальное достоинство. Известно, как получивший «достаточно хорошее образование» и в дальнейшем продолжающий им активно пользоваться субъект становится для широких масс изгоем и объектом различных сексуально окрашенных подозрений. Не свидетельствует ли это о том, что образованная персона покидает границы генитальной сексуации, по крайней мере отчасти? Учитывая, что социальное окружение также воспринимает подобную эволюцию как понесенную субъектом потерю, которая ставит его маскулинность или феминность под вопрос.

При этом, утратив оболочку пола, желание вовсе не выходит в безвоздушное, лишенное объектных свойств пространство чувственности, о котором грезят мистики. Оно остается сексуированным, а значит, как и все прочие его формы, сохраняет частичный объект, вокруг которого влечение организуется. Хорошо известно, в какой материальной оболочке этот объект представлен. Сколько бы интеллектуал, например в лице Жан-Поля Сартра, ни уверял, что влечет его именно «слово», объектом чтения со всей очевидностью выступает книга. Вот почему с точки зрения тех, кому чужд культ запойного чтения, органичность генитальной позиции интеллектуализированному субъекту оказывается под вопросом. Если это сомнение и выражается в претензиях к возможной нечистоте «ориентации», то это лишь означает, что данное различие не находит другой терминологической формы в среде, не знающей никаких иных путей сексуации, кроме плотских.

Статус книги как частичного объекта, взаимодействие с которым выражено в девербативе «чтение» (точно так же, как, например, частичному объекту груди соответствует процесс «сосания»), подтверждается тем, что подозрения в его сексуальной благонадежности возникли задолго до появления самого интеллектуала. Йеспер Свенбро в своей «Фразиклее» показывает, как уже Античность в определенный момент всерьез усомнилась в способности субъекта чтения сохранить мужское достоинство[55]. Его утрату Свенбро возводит к подчиненному положению чтеца записи, который вынужден воспроизводить речь, с его собственным желанием высказаться не совпадающую и, возможно, даже несовместимую. Под вопросом здесь оказывается свобода политической воли: читающий низводится до роли раба, исполнителя приказа «Прочти это!». Речь при этом идет о чтении вслух, которое с известной нам культурной