Книга Пятая голова Цербера - Джин Вулф

Теперь относительно моего животного статуса: я употребляю это слово в значении, противоположном человеческому, говоря о животном как о самом простом звере. Доказательство моей правоты столь несложно, что вы, полагаю, сами повеселитесь, наблюдая мои потуги его сформулировать. Те, кому в нашем обществе предоставлена свобода передвижений – кто они, животные или человеческие существа? Кто ютится в стойлах, хлевах, будках, конурах? Представители какой из этих двух обширных групп спят на полу, на небрежно брошенной туда подстилке? А какой – на уютной кровати? Кто часто и охотно моется и спит в тепле, а кому положено согревать себя теплом собственного дыхания и очищать тело, вылизывая его?[62]

Прошу прощения, ваша честь, у меня и в мыслях не было продемонстрировать неуважение к суду.

Сорок седьмой стучит по трубе – передать вам его слова? Хорошо.

> Номер сто сорок три, номер сто сорок три [63], это ты? Ты меня слушаешь? Кто он – тот новенький на твоем этаже?

Знаки препинания я расставил сам. Сорок седьмой пунктуацией пренебрегает. Если я истолковал его интонацию неверно, надеюсь, он простит мне это.

> Что новенького? – передал я. Было бы очень кстати раздобыть камушек (или что-нибудь металлическое, как у Сорок седьмого, – он утверждает, что пользуется дужками очков), чтобы отстукивать им сообщения. У меня болят костяшки пальцев.

> Я видел его этим утром через дверь. Старик с длинными седыми волосами. Он на нижнем уровне, как спускаться к тебе. Какая у него камера?

> Не знаю.

Если бы у меня был камень, я мог бы стучать им по стенам камеры достаточно громко, чтобы узник на той стороне меня услышал. Как и прежде, узник слева что-то выстукивает мне – я не знаю, каким именно предметом, но шум довольно странный, это не просто стук костяшек или что-то равномерное, как тиканье часов, – но код ему неизвестен. Стена справа молчит, там, скорее всего, никого нет, а может, узнику справа просто нечем общаться.

А хотите, я вам расскажу, как меня арестовали? Я тогда совсем измотался. Я отправился в Cave Canem и сильно запоздал вернуться – было уже почти четыре[64]. На полдень в моем расписании стояла встреча с президентом [65]; я был почти уверен, что меня постараются представить еще и главе департамента, и прием меня ждет самый почтительный. Я намеревался сразу лечь в постель и оставил записку мадам Дюклоз [66], хозяйке дома, чтобы она разбудила меня в десять.

Сорок седьмой передает:

> Номер сто сорок три, ты уголовник или политический?

> Политический. (Хочу послушать, что он скажет дальше.)

> На чьей ты стороне?

> А ты кто?

> Я политический.

> А ты на чьей стороне?

> Сто сорок третий, что за чушь? Ты что, боишься ответить на мой вопрос? Да что еще они могут с тобой сделать? Ты уже тут.

Я отстукиваю:

> С какой стати я должен тебе доверять, если ты не доверяешь мне? Ты первый начал. (У меня болят костяшки.)

> Пятого сентября.

> Когда я поднимался на скалу. Рука болит.

> Трус! (Сорок седьмой отстукивает это очень громко. Он рискует разбить очки.)

О чем бишь я? Ах да, мой арест. В доме было тихо – я полагал, что это из-за позднего часа, но теперь понимаю, что большинство из них бодрствовали, дожидаясь моего появления, зная, что другие уже затаились в моей комнате и лежали в постелях, чуть слышно дыша, готовые вскочить по первому крику или выстрелу. Надо сказать, что мадам Дюклоз отважилась повесить в моей комнате большое зеркало в позолоченной раме и долго наставляла меня, как осторожно я должен с ним обращаться. Я обнаружил, что зеркала – хорошие зеркала с посеребренными стеклами, а не просто отполированные металлические пластины – в Порт-Мимизоне большая редкость [67]. И никто не храпел, не тыкался по коридору в поисках туалета, а из комнаты мадемуазель Этьен не слышалось привычных приглушенных вздохов наслаждения, какое доставляли ей плоды фантазии да толстая сальная свечка.

Я не обратил на это внимания. Я нацарапал записку для мадам Дюклоз (окружающие находят мой почерк очень скверным, но я иного мнения; впрочем, добившись постоянной должности, я мог бы перекладывать обязанность делать записи мелом по доске на студентов или же распространять среди слушателей загодя отпечатанные розовым по желтой бумаге конспекты лекций – если я вообще стану преподавать) и направился, как я думал, в постель.

Они проявили крайнюю самонадеянность, оставив свет в моей комнате, – я увидел, как он тонкой полоской пробивается из-под двери. Если бы я в действительности совершил какое-то преступление, я бы, вне всяких сомнений, обернулся бы и пустился в бегство, как только завидел бы этот свет. Но я мог предположить лишь, что там оставлено какое-то письмо или сообщение для меня – вероятно, от президента университета или хозяина борделя Cave Canem, который тем вечером обращался ко мне за помощью в делах, связанных с его «сыном». Я решил, что если это он, то отвечать я не стану до следующего вечера. Я очень устал и выпил вполне достаточно бренди, чтобы не думать ни о чем, кроме постели, у меня в глазах все мельтешило. Я вытащил ключ и тут понял, что дверь не была заперта, причем отдавал себе полный отчет в неэффективности своих движений.