Книга Изгои Средневековья. «Черные мифы» и реальность - Гила Лоран

Этот процесс необычен для Испании и особенно – Кастилии, где кровавый навет не получил распространения, а кроме того ему присущи определенные странности формального свойства. Так, испанская инквизиция в то время занималась почти исключительно конверсо, подозреваемыми в тайном иудействовании, – иудеев как таковых она не преследовала и не имела на то права. Мало того, что она вообще этим занялась, дело было поручено не толедскому трибуналу, к юрисдикции которого относилась Ла-Гуардия, а более крупному трибуналу Сеговии, а затем Авилы. И наконец, дело было начато по специальному распоряжению генерального инквизитора Томаса Торквемады, в котором тот счел нужным упомянуть, что сам бы им занялся, если бы не другие неотложные обязанности, и поручил задание трем особенно опытным инквизиторам. Необычность ситуации заставляет ученых полагать, что этот навет был плодом политической мысли Торквемады: генеральный инквизитор задумал использовать безотказное средство воздействия на общественное мнение, чтобы оправдать деятельность инквизиции, придав ей роль защитника старохристиан от коварства новохристиан, действующих заодно со своими бывшими единоверцами, а главное, чтобы легитимировать грядущее изгнание евреев – в глазах как общества, так и, возможно, самих Католических королей. Однако этой гипотезе о конструировании повода к изгнанию нет документальных подтверждений; в Эдикте об изгнании, изданном Их высочествами (именно так на тот момент звучал титул королей Кастилии и Арагона) всего через несколько месяцев после завершения Ла-Гуардийского дела, ритуальное убийство не упоминается в ряду еврейских прегрешений.

В середине ХХ века Ицхак Бер, крупнейший историк сефардского еврейства и представитель «слезливой» еврейской историографии, писал о навете в Ла-Гуардии:

Ясно одно: убийство в ритуальных или магических целях – преступление, абсолютно не совместимое с установками еврея. Материалы нашего дела не говорят ни о чем, кроме сфабрикованных обвинений и исков. Совершенно очевидно, что обвинение выросло из антисемитской литературы предыдущего века, а не из признаний арестованных. Нельзя даже допустить мысли о том, чтобы евреи стали использовать христианские культовые предметы или согласились на участие [в ритуале] конверсо, которых не считали иудеями и которые не были даже обрезаны. Нет ни тени сомнения: обвинения в распятии ребенка и колдовстве были изобретениями антисемитской пропаганды.

Его точка зрения – применительно не только к конкретному кастильскому навету, но и к навету вообще – разделялась и разделяется абсолютным большинством еврейских исследователей. Ревизионизм этой позиции, связанный с попытками объяснить генезис навета еврейской антихристианской агрессией – символической и несимволической, начался в конце ХХ века. К этой дискуссии мы перейдем ниже, а сейчас поместим кровавый навет в иной контекст, сосредоточившись не на иудео-христианских отношениях, а на отношении к детям.

Меркантильные матери и евреи как Синие Бороды

Французский историк Филипп Арьес, сделавший предметом исторического исследования такие категории, как отношение к смерти или отношение к детям, в своей революционной книге «Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке» утверждал, во-первых, что образ ребенка и его место в обществе не константа, а культурно-исторически обусловленная переменная, а во-вторых, что в Средние века не было понятия детства и особого отношения к детям. Хотя тема «возрастов жизни» была популярна в литературе и искусстве, выделялись и наделялись атрибутами и правилами три детско-юношеских возраста: младенчество, детство и отрочество – вся эта номенклатура оставалась в области книжной и лубочной теории, не доходя до практики. В вернакулярах, европейских разговорных языках, не было слов для обозначения разных детских возрастов. Во французском, например, с младенчества до 20 лет мальчика называли «парень». В источниках что XII, что XVII века встречается то «молодой ребенок 14 лет», то «бесчестный ребенок, устраивающий драки в кабаках». Невнятность терминологическая сопровождалась неточностью биографической: люди – особенно в низших слоях общества – зачастую не знали даты собственного рождения и не помнили возраста детей. Санчо Панса в «Дон Кихоте» сообщает про любимую дочь, что ей «около пятнадцати лет, может, года на два старше или младше, во всяком случае, она большая, ростом с копье», – это невежество, конечно, комично, но вполне реалистично.

Незнание и невнимание, очевидно, были сопряжены с пренебрежением к маленьким детям, которые «мало чего стоят, потому что мало что умеют и знают». Привязанности к младенцам препятствовала и высокая детская смертность, доходившая до 50 %. Даже Мишель Монтень, французский философ и гуманист позднего Возрождения, отмечал в «Опытах», что потерял в младенчестве «то ли двоих, то ли троих детей»: «не то чтоб я не сожалел о них, но не роптал». Внимания и отношения как к людям, а не как к биологическому материалу, дети удостаивались годам к семи, но тут же отделялись от семьи, уходя в школу или в обучение ремеслу, и уже переходили в категорию взрослых. Иными словами, согласно Арьесу, детства у средневековых детей не было. Не было детской одежды – только маленьких размеров взрослая; не было детских игрушек и игр – играли бытовыми предметами и в общие со взрослыми групповые спортивные, обрядовые или азартные игры; не было детских портретов – их изображали как маленьких взрослых.

У Арьеса были как последователи, так и критики. Первые поддерживали его хронологию и относили появление современной семьи с заботой о детях к XVIII веку, а то и к викторианской Англии, называя доиндустриальное детство «кошмаром, от которого мы лишь недавно начали просыпаться». Вторые упрекали Арьеса в том, что его источники – визуальные и литературные – далеки от реальности, а эго-документы отражают ментальность элиты, аристократии и интеллектуалов, а не средних и низших слоев общества, и, наконец, в том, что он подгоняет материал под свои заведомые убеждения. Если Арьес занимался остранением средневекового детства и семьи, а некоторые его последователи – даже демонизацией, то его оппоненты, напротив, стремились к их нормализации, находя свидетельства о любви и заботе и вообще сходства с нашими представлениями и практиками. Как писал один из них, «средневековая семья никогда не была эмоционально бедна; если она чем-то и бедна – так это источниками».

Филипп Арьес.

Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. Издание 1973 года

Дискуссия об отношении к детям в Средние века имеет непосредственное отношение к теме кровавого навета, ведь в его основании лежал не только конфликт Церкви и Синагоги, христианства и иудаизма, но и двойственное положение детей. С одной стороны, родители ими пренебрегали (согласно критериям нашего времени – не средневекового рассказчика), и потому они с легкостью оказывались добычей злоумышленников (мы говорим о нарративе навета, разумеется, не о реальности). С другой стороны, дети как категория, безотносительно заботы и любви к конкретным индивидам и наличия детской одежды и игрушек, это будущее общества, а невинные младенцы или отроки – его нравственный капитал, надежда на спасение, поэтому самый распространенный и живучий антиеврейский навет приписывает врагу надругательство именно над детьми. Были в Средние века и другие юдофобные инсинуации, прежде всего, обвинения в осквернении гостии и в отравлении источников воды, но по своему масштабу они не сравнятся с ритуальным, или кровавым, наветом.