Книга Тоннель - Туве Альстердаль

Во всех моих записях его имя было изменено. Он не будет в это втянут.

Поль. Я решила назвать его Полем.

* * *

В окне верхнего этажа виднелся силуэт. Желтый свет ночника в его комнате.

Ахо Геллер не спал.

Я вышла, только чтобы немного прогуляться, подышать свежим воздухом и подумать. Звонить так поздно я не собиралась, но внезапно над входом зажегся яркий свет. Кто-то вышел наружу. Молодой парень, должно быть, временно исполняющий обязанности медбрата, катил по гравию велосипед.

Я поздоровалась и ухватилась за створку ворот прежде, чем они захлопнулись.

— Вам сюда?

— Совсем ненадолго, — заверила его я, — у меня здесь родственник, который…

Но он уже вскочил на велосипед и покатил прочь. Слабый свет фонаря делал дорожку едва различимой, под густыми кронами деревьев царила тьма. У дверей зловещий свет зажегся снова, датчик движения уловил мое присутствие. Я постучала, чтобы не производить звонком слишком много шума, и в ожидании, пока мне откроют, постаралась придумать причину, почему я здесь.

— Простите, что так поздно.

— Кто вы?

Ночная сиделка была маленькой и хрупкой, вероятно, лет тридцати, хотя по виду ей нельзя было дать больше двадцати двух. Я назвала свое имя, сказав, что я друг семьи. Что накануне я была здесь и теперь, прежде чем покинуть Гросрешен, хотела бы узнать, как старик чувствует себя после известия о смерти дочери.

По-моему, неплохо придумано.

— Входите.

Оказалось, что сиделка уже наслышана о том, что случилось, и принесла мне свои соболезнования. На ее приколотом к груди бейдже стояло имя Шарлотта, но девушка представилась мне как Лотта.

— Вчера я не заметила никаких перемен в его состоянии, и сегодня вечером тоже. Он был взбудоражен и взволнован, но я не сказала бы, чтобы его тревога отличалась от обычной. — Голос девушки оказался куда более глубоким, чем могло показаться по ее телосложению, этакий густой и мелодичный альт.

— Только что я совершала обход, и они все спали.

— Мне кажется, я видела его в окне.

— Да, когда я вхожу к нему в комнату, то часто его там застаю. Бывает, даже посреди ночи. Порой он стоит в одних трусах или вообще голым.

— Заведующая сказала, что по ночам у него более ясное сознание.

— Не уверена, что это подходящее определение. Я бы назвала его более активным.

Мы все еще топтались в вестибюле, и сиделка искоса разглядывала меня. Она выглядела слегка обеспокоенной, должно быть, уже жалела, что впустила меня.

— Думаете, это плохая идея — попробовать снова с ним поговорить? — спросила я. — Пусть не о его дочери, но знаете, оказывается, я купила усадьбу с виноградником, где он вырос. Я могла бы рассказать ему о том, что там сейчас растет, игры, детские воспоминания…

— Виноградник? — Девушка повторила это слово не с тем мечтательным изумлением, к которому я успела привыкнуть, а скорее задумчиво и слегка встревоженно. — Вот черт! Вы имеете в виду настоящий виноградник?

— Со своей собственной маркой вина, — подтвердила я. — Мы нашли в подвале бутылки, датированные 1937 годом. Я так думаю, он только-только родился, когда они заложили это вино.

Лотта попросила меня проследовать за ней в кабинет.

— Я здесь не одна, — сообщила она, словно ей внезапно пришла в голову мысль о том, что я могу оказаться сумасшедшей. — Мой коллега тоже на дежурстве, здесь разрешают спать, пока что-нибудь не понадобится. Днем он учится. Я бужу его, только когда что-то случается.

Внутри было прохладно, одно окно было распахнуто в сад. Вдалеке между деревьями поблескивало озеро, в котором отражался месяц. Тихий шелест ветра в кронах дубов. Непогода пришла и ушла.

Сильно пахло жасмином.

— Когда наши постояльцы были еще молоды, там был целый город, — сказала Лотта, проследив за направлением моего взгляда. — Улицы, магазины, кафе, бульвар. Все снесли, когда было принято решение расширить шахту, осталось только несколько домов вроде нашего. Теперь там озеро, которого прежде не было, и нашим старикам уже больше ничего не напоминает о прошлом. Оттого нам трудно порой бывает помочь им разобраться в своих воспоминаниях. Ведь даже страна, в которой они жили, прекратила свое существование.

Лотта взяла в углу большую дамскую сумку и, присев на край письменного стола, принялась в ней рыться. На стол легли упаковка ватных тампонов и косметичка.

— Большая часть местной молодежи рассматривают здешнюю работу лишь как временную, только чтобы заработать денег, прежде чем отправиться путешествовать и переехать жить в Берлин. Но я гляжу на это совсем не так. Я хочу продолжить обучение. Я делаю обходы по вечерам и ночам, заглядываю к ним в те моменты, когда они просыпаются, наблюдаю за их тревогами и страхами, которые пробуждаются в предутренние часы. Я гляжу, как они уходят в себя, они и старики, и дети одновременно. Порой они мысленно видят своих собственных детей, а порой в дверях появляется образ любимого и давно умершего человека, и тогда я вижу, как на лице старой женщины расцветает любовь. В этих мгновениях заключается их счастье. Прежде считалось важным следить за тем, чтобы наши постояльцы знали текущую дату и кто сейчас канцлер, но разве это так существенно? Я проходила практику, ухаживая за пациентами с деменцией, и написала по этой теме диплом. Мне был интересен их язык, то, что прорывается сквозь забвение. Можем ли мы перевести его, если постараемся? Думая об этом, я представляю себе одуванчики на зеленом газоне. Которым, сколько ни старайся, все равно не помешаешь расти. Год за годом их выпалывают, но в итоге настает момент, когда уже больше нет сил с ними бороться. И тогда они заполоняют собой все.

Лотта достала из сумки черную записную книжку, слегка провела рукой по ее обложке.

— Я никому это не показываю. Записываю только лично для себя, не упоминая никаких имен. — Сиделка какое-то время пристально глядела на меня, словно раздумывая, можно ли мне довериться.

— Я решила показать вам это как родственнику, с которым мы имеем право делиться информацией.

— Пожалуй, у него никого нет, — призналась я.

— Кого?

— Родственников.

— Все равно.

«Запись из дневника наблюдений», значилось поверх каждой страницы. Лотта старалась записывать слова точно в том порядке, в котором они следовали. Когда она задавала осторожные вопросы, Ахо Геллер порой мог ухватиться за обрывок. Лотта хотела научиться разговаривать со слабоумными на их языке. Языке рваном, беспорядочном и в то же время в высшей степени конкретном. Абстрактные понятия пропадали рано, к ним принадлежало все, что было связано со временем. Реальные вещи понять было куда легче.

Сбежавшая кошка, разбитая бутылка вина.

— Им запрещалось притрагиваться к вину, — сказала она. — Он регулярно к этому возвращается. Разбилась бутылка, кто-то рассердился, я так поняла, что это была его мама. Я вспомнила об этом, когда вы заговорили о винограднике. Кажется, это воспоминание сильно его травмировало, что удивительно для человека, пережившего войну, но о логике здесь и речи быть не может. Факт тот, что мать напугала его, для ребенка это могло стать большим потрясением, вызвать тот же самый страх, что и воспоминания о мертвых.