Книга Полнолуние - Александр Горский

— Не слишком много народу замешано? — недоверчиво покачал головой Лунин.

— Нормально, — отмахнулся Колычев, — два года держалась и еще бы, думаю, работала. Они ж, умники, соображали, что все беды, когда зэки от передоза дохнуть начинают, тогда сразу из области столько проверяющих накатывает, что никому нормальной жизни не остается. А дохнут когда? Когда товар непонятный, либо химия какая дурная в него примешана, либо еще чего. В общем, трудно свою дозу поймать. Мало вколешь — прихода не будет, считай деньги на ветер ушли, а коли много принял, так тут главное — тазик с кипятком вовремя поднести.

— Какой тазик? — изумленно уставился на участкового Макаров.

— Ох, молодежь, — укоризненно покачал головой участковый, — чему вас там в школе милиции учат? Ежели от метадона передоз вышел, сердце у человека запросто остановиться может. Чем ему ты поможешь? Можно, конечно, укольчик адреналина в сердце вколоть, как в кино показывают, так ведь надо сперва этот самый адреналин при себе иметь. Да и вколоть, куда надо, та еще задачка. Что тогда остается? Надо организму дать встряску, да помощнее. А что на зоне под рукой есть? Только розетка, где двести двадцать, да тазик с кипятком. Розетку коротить боязно. Не то чтобы человека жалко было, он все равно уже не жилец почти, а можно свет по всей жилой зоне вырубить. А это ни к чему, это ж сразу причину искать начнут, суета это лишняя. Вот в тазик с кипятком ножки и опускают. Тут главное — два момента соблюсти: чтоб кипяток крутой был и чтоб ноги не передержали, а то заживо сварится.

— И что, — с явным недоверием в голосе полюбопытствовал Кольт, — помогает тазик?

— Кому как, — флегматично отозвался Колычев. — У меня у жены брат как раз в медсанчасти работает.

Говорит, что к ним раз в полгода кого-нибудь непременно притащат с ногами ошпаренными. В объяснительных все одно и то же пишут, мол, простыл, решил ноги попарить, да увлекся малость.

— Романтика, — фыркнул Зубарев. — Ладно, Григорич, ты от темы далеко не уходи. Чего там дальше с Любавиным приключилось?

— А то и приключилось, что вся эта схема чудесная прямо у него на глазах все два года и прокручивалась. Это ж в городах у вас закладки всякие в тайных местах делают да деньги на счета хитрые перечисляют. А в зоне не так. Там желательно, чтобы одно к другому из рук в руки переходило. Так оно надежнее получается. Вот оно все и переходило, в соседней с любавинской каптерке. Сперва там безопасник встречался со своим человечком, затем к этому человечку барыжка приходил. И все бы ничего, Любавин никогда своим куцым умишком никаких выводов бы и не сделал, да только как-то раз что-то эти парни начудили. Перебрали самогона, да потом кто-то по пьяни окурок в опилки и бросил. Пока они пьяненькие дрыхли, это все дело потихоньку и задымилось, повезло дуракам, что не угорели все разом. В общем, кто там был повскакивали, давай пожар тушить, а тут, понятное дело, на дымок и контролеры прибежали. Человек-то, который с наркотой завязан был, смекнул, что сейчас всяко разбирательство начнется, каптерку всю вверх дном перевернут, он сверток схватил и бегом к Любавину. В руки ему сунул и велел носа не совать и ждать, когда за ним барыжка придет. Сам он, оказывается, в тот день на свиданку идти собирался. Жена к нему приезжала, так что у него впереди три дня мужского счастья было. А дело-то три дня ждать не может. Если б не пожар, он сам бы все спокойно отдать успел, а тут не до этого, еле от ДПНК отбрехался, чтобы вместо свиданки в ШИЗО[5] не отправили.

— Я так понимаю, что в сверток Любавин все же взглянул, — хмыкнул Зубарев.

— Ну а как же, — кивнул Петр Григорьевич, — оно ведь завсегда так, глупость и любопытство рука об руку ходят, друг дружке на ноги наступают. Оттого все время и спотыкаются. Заглянул Любавин туда, куда нос совать ему негоже было, да и смог два плюс два сложить. До этого он, небось, как и все, полагал, что барыжка к авторитету ходил, товар приносил, чтобы тот раскумариться мог, а теперь оказалось, что все ровно наоборот выходит. Что уж там он раньше про регулярные появления безопасника думал, врать не буду, только как-то ухитрился в конце концов понять, что все оно одно к одному связано. Вот это все он Ревенко и выложил как на духу. Тот бегом к руководству. Чуть ли не войсковую операцию они там потом провели. Всей оперчастью в засаде сидели. В итоге на видео засняли, и как прапор контейнер с машины достает, и как безопасник его в каптерку к блатняку тащит. А как в эту каптерку барыжка пожаловал, так их обоих с грузом и прихватили. В общем, все по уму сделали, кроме одного. Оно ведь всякому понятно, что Любавина в деле упоминать никак нельзя было, его в принципе и не поминали, да только Ревенко, по доброте душевной, зашел к нему как-то раз в гости в каптерку, да и поблагодарил за труды праведные, обещал, что с УДО вопрос можно считать уже решенным. И вот надо же, незадача какая приключилась, не то он дверь неплотно в каптерку прикрыл, не то говорил слишком громко, а только вскоре про эти его слова вся зона знала. Так что шансов до утра дожить у Любавина уже, считай, и не было. Вот только ночью в промке мало кто остается, а лезть к такому бугаю один на один или даже вдвоем никто не решился. Так что все только на следующий день и произошло. Вышел Сережка из каптерки своей, зевнул, потянулся малость, тут его и шибанули погрузчиком. Другой бы от такого удара сразу помер, а этот только сознание потерял минуты на три, не больше. Но и этого вполне хватило. Как пришел он в себя — ручки-ножки связаны, так что не дернешься, и волоком его, бедолагу, по полу куда-то тащат.

Колычев печально вздохнул, виновато закатил глаза под потолок и, словно оправдываясь, произнес:

— Вообще, если так по уму брать, должны были его просто-напросто ножиком ткнуть пару раз под ребра да и оставить помирать.

— Ты ж говорил нельзя ножом? — вспомнил Зубарев.

— Так это в драке нельзя, если по дурости сцепились, — отмахнулся участковый, — а если сходка решение вынесла, то не то что можно, нужно! Вот я и говорю, должны были его прирезать по-быстрому да и разбежаться, а вместо этого уж не знаю с чего, говорят, многие с перепоя были, дурь у них в башке взыграла, решили порезвиться. В цеху том тиски стояли. Промышленные, здоровенные такие. Вот в эти тиски Любавину голову запихали да рукоятку и стали помаленьку закручивать. У него уже из-под струбцин кровь ливанула, как один, особо дурной, предложил остальным, а давайте-ка с этой животины штаны стянем, да и оприходуем по полной программе. Ну те и согласились. Так-то обычно в зоне никого не насильничают, но тут, раз уж все равно помирать кабанчику, так пусть он других напоследок порадует. На счастье Любавина, успел кто-то операм цинкануть, что блатные пошли Сережку кончать. Когда контролеры в цех прибежали, картину они такую увидели: стоит огроменный мужик на коленях, сам без штанов, а голова у него в тисках зажата, и рожа вся красная от кровищи. И орет дурниной. Причем одно только слово и кричит постоянно: «Мама! Мама!» Зэки, ясно дело, врассыпную. Самую малость им времени не хватило. Один только напоследок рукоятку тисков крутануть еще разок успел, черепушка у Любавина и затрещала. Когда его, бедолагу в санчасть притащили, он в полной отключке был. Отправили в район, на «скорой». Там ему рентген сделали, оказалось, что череп треснул, но внутрь кости не сместились, так что мозг целый остался. Вот только работать он отчего-то в чистую отказывался. Я так думаю, испугался Любавин до смерти, вот, считай, почти и умер. Две недели он так в коме провалялся. А в один день раз — и глаза открыл. Доктора со всей больницы набежали, конечно, не часто у них такие пациенты встречаются. Один из них у него и спрашивает: милок, ты хоть помнишь что-то? А Любавин глазищами хлопает перепуганно и бормочет: «Мама! Мама!» Видать, что последнее у него на уме было, перед тем как сознание потерять, то к нему только и вернулось. И так свою эту маму он минут пять всем талдычил, а потом, видать, успокоился малость, понял, что ничего страшного с ним не происходит, и начал фамилию свою вспоминать. Только что-то у него от волнения в голове перемкнуло, только по слогам кой-как выговорить мог, и то не всю. Лю… Лю… Лю-ба…