Книга Валентайн - Элизабет Уэтмор

* * *

Когда подъезжаю к дому Корины, ребенок бушует так, что на ходу отрываю пуговицу на блузке – скорее его утихомирить. Он кричит, царапает грудь, от острых ноготков остаются длинные царапины. Наконец, присосался – оба вздыхаем и закрываем глаза, успокаиваемся.

Уже дома, когда открываю банки к обеду, дочь не говорит мне ни слова – и ни слова, пока кормлю маленького, второй раз за два часа. И продолжает молчать, когда звонит телефон, а я не встаю с кресла, и её папа оставляет сообщение на автоответчике. Спать легли без капризов.

В сумерках Корина переходит улицу, и мы устраиваемся на задней веранде. Я приношу кувшин грейпфрутового сока с водкой и отдельно бутылку водки. Корина берет пепельницу. Выключаем на веранде свет, оставляем дверь приоткрытой и сидим под темнеющим небом. Небо с багровым оттенком – признак того, что может налететь пыльная буря.

Так где вы, черт возьми, пропадали весь день? – спрашивает Корина. Она зажигает спичку, вспышка отразилась в её глазах. Сегодня вечером поднялся ветерок и никак не решится, в какую сторону ему дуть и не подуть ли сильнее. Каждая вспыхнувшая и погасшая спичка, кажется, обладает собственной волей, как сжатый кулак.

Ну вот, думаю, есть возможность пробиться в темноте к другому человеку, рассказать правду. Но рассказываю Корине комедию о даме с подтекающим молоком, которая дерзит судье и попадает в кутузку. Рисую ей сцену – как обещаю Стрикленду застрелить его, а Кит Тейлор говорит: «Тьфу, черт», и судья стучит по столу пистолетом с такой силой, что, кажется, проломит дерево. И так хорошо рассказываю, что Корина смеется, не переставая. Забавнее рассказа про суд я не слышала, говорит она. Буду помнить до самой смерти.

И весь город тоже, говорю я.

Она протягивает мне бутылку с водкой, и я доливаю её в стакан, наполовину полный грейпфрутовым соком. Насчет этого не беспокойтесь, говорит она. Забудется быстро.

Ну да. Забудут через неделю-другую. И обе смеемся. Обе понимаем, что эта история прилипнет ко мне на годы – и к Эйми тоже. Она будет дочкой сумасшедшей матери, полдня просидевшей в тюрьме. Этот день изменит нас обеих. Теперь, когда сядем играть в карты, заставлю её сражаться до последнего, и, если проиграет, разъясню, почему – и не в самых любезных словах. Будем часами стрелять на дворе по консервным банкам, и, если заноет, что устала и хочет поиграть с Деброй Энн или еще какой-нибудь соседской девочкой, велю ей бежать в проулок и подбирать банки. Расставь на заборе и давай еще раз. Еще раз, скажу ей. Еще! Пока не научишься попадать с первого раза.

Когда отец захочет с ней повидаться, заставлю его приезжать в город, и двадцать лет пройдет, прежде чем снова ступлю на скудную красивую землю нашего ранчо, прежде чем сяду на нашей веранде и буду смотреть на закат, – и ничего между мной и небом, кроме грунтовой дороги и голосов: коровьих, птичьих, иногда – койота. А через несколько лет, когда Эйми вечером ускользнет из дома и поедет с друзьями на нефтеносный участок, я влеплю ей такую пощечину, что красный след будет виден еще и утром. И несколько лет не соберусь извиниться, а когда соберусь сказать «прости», каждое слово между нами будет как патрон в патроннике.

Небо уже черное, во дворе темно, только два огонька сигарет да на бетоне тусклое пятно света из кухни.

Вы подойдете? – спрашивает Корина, когда звонит телефон.

Да ну, говорю я. – Купила машинку, она и ответит за меня. Обошлась мне почти в двести долларов, а заказывать пришлось в Далласе.

Мы слушаем машинку, по двору разносится мой голос.

Господи, говорит Корина. Будет ли конец чудесам? Мне больше не придется бегать к телефону. Она хватает мою мухобойку, хлопает по столу – попалась! – и берет бутылку с водкой.

Ветер меняет направление, и нефтеперегонный завод дает о себе знать. Сидим выпрямившись, зажав носы, и ждем, что еще нам прилетит с ветром. В темноте раздается тягучий голос Кита Тейлора. Это Кит Тейлор, начинает он, и мы обе улыбаемся. Эх, девочка, говорит Корина, двумя пальцами зажимая нос. Была бы я лет на тридцать моложе. Ну, рожай там. И обе хохочем. Я чувствую, как уходит напряжение и отпускает спину.

Новости для вас. Он делает паузу, и слышно, как открывает банку с пивом. Молчит долго, можно подумать, что положил трубку на стол и пошел куда-то – или машинка испортилась.

Закончилось в четыре, говорит он. Нападение без отягчающих. Условное освобождение и денежная компенсация Рамиресам. Трудные эти дела. Извините, Мэри Роз. В пять часов его отпустили. Машинка выключается.

Мы с Кориной сидим в темноте и молчим, но могу догадаться, о чем она думает. Предполагал ли хоть кто-нибудь, что его осудят? Кто-нибудь, кроме меня?

Жаль, говорит она, но я уже на ногах – иду проверять окна и двери и как там дети. На обратном пути беру из чулана Старую Даму, проверяю, заряжена ли. Когда прихожу во двор, Корина видит у меня винтовку и со стоном встает. Вынимает из пачки две сигареты и кладет на стол.

Если хотите мне что-то сказать, говорю я, давайте, ну. Только не вздумайте сказать мне «не злись».

Да нет же, говорит Корина. Злитесь. Это единственное, что дает мне сил встать утром с кровати.

Ветер усиливается, и впервые за всё это время думаю, что завтра или через день может пойти дождь. Корина трогает Старую Даму, большим пальцем гладит ложе. Красивая винтовка, Мэри Роз. У Поттера была такая же. Когда он умер, я отправила её Алисе. Они такие красивые, иногда забываешь, что они могут сделать. В общем, трудно быть одной с детьми весь день и каждый день. Понадобится помощь – скажите.

Я смеюсь. А вы просили?

Не поняла?

Вы когда-нибудь просили помощи?

Нет, говорит Корина. Ветер подхватывает прядки её жидких волос и сбрасывает ей на лицо. Она поворачивается, чтобы идти домой, пошатывается, держится за стол и чуть не падает, споткнувшись об удлинитель.

Я берусь за шнур и прошу её подождать. Подхожу к штепселю и вставляю вилку. Свет заливает каждый уголок двора. Господи Боже! Корина моргает и закрывает лицо ладонями. У вас тут как тюремный двор.

По полу тянутся шесть белых удлинителей – каждый к алюминиевому софиту. Бабушка называла их «серебряными фонарями». Она развесила их, когда койоты стали воровать кур. Двор заполнен большими кругами света, только за края его цепляется темнота. Мне видно всё.

Корина ушла; я стою, свет пронизывает мою юбку. Здесь, во дворе, в этот поздний час я не могу стрелять из Старой Дамы, поэтому беру ружье Эйми, мелкокалиберку. Расставляю банки из-под «Доктора Пеппера» на заднем заборе и выкуриваю Коринину сигарету. Потом сбиваю банки с забора, одну за другой, слушая, как они падают на землю. Когда приходит кот Дебры Энн, я прицеливаюсь в него. Он подкарауливает саранчу на шлакоблочном заборе, бьет лапой, и она падает в проулок. Я ставлю винтовку на предохранитель и думаю: каково это – убить кого-то просто из-за того, что можешь. Кот уходит, а я стою в темноте, смотрю на звезды, слушаю, как усиливается ветер. Потом просыпается малыш и плачет – опять проголодался, – убираю винтовку и иду к нему.