Книга Найти, чтобы потерять - Наталья Костина

– Наверное, я так чувствую, потому что мой идеал – папа. Я его безмерно люблю, и он меня тоже, и он… ну совсем немножко старше тебя. Самый подходящий возраст… для отношений. – Ирочка зарделась, ее взгляд затуманился и стал столь нежен, что я заерзал. Нужно было что-то со всем этим делать… хотя бы что-то сказать!

– У меня есть жена, – изрек я с некоторой натугой. – Она… – Я не стал признаваться, что Кира меня бросила, и вместо этого сказал: – Она врач. Хирург. Очень решительная женщина!

– О! – только и вымолвила Ирочка. – Какая профессия! А я вида крови совершенно не переношу. Хорошо, что я не видела, как эту несчастную рыбу… потрошили. Да, так вот о Данииле. Наверное, у меня это уже прошло. Я… я поняла, что ошиблась. Но я ведь тоже очень решительная женщина! Я ему все скажу! И потом, мы же с ним можем остаться друзьями?

Я не стал расстраивать Ирочку и говорить, что это утверждение уж точно из разряда мифов. Очень редкие женщины остаются в хороших отношениях с мужчинами, которые их бросили. Даже если сами пришли к выводу о бесполезности дальнейших душевных затрат на этих мужчин. Вместо этого я только промямлил:

– Угу… конечно, можете.

– Нам же еще работать… мы с Даниилом вместе работаем.

«Уволит твой папа, который идеал, этого Даниила и будет прав», – подумал я, но промолчал, не решаясь пророчествовать, а бедная брошенная Уточка вдруг вспомнила:

– Да, а какого героя или героиню ты выбрал? Расскажи, мне ужасно интересно!

Я так рад смене темы, что теперь могу рассказать этой девочке все, что она только пожелает, – в пределах истории об истории, конечно. Воодушевившись, я начинаю:

– Да, так вот, пока я сидел и ждал, не только новых героев выбрал, но даже и встречу их продумал уже, и диалоги, и немножко еще дальше… Короче, сначала я хотел сделать новой героиней Катрин Монвуазен – была такая мрачная тетка в Париже в семнадцатом веке, – но она показалась мне слишком простой. И потом, я уже вошел во вкус и теперь желаю королевских излишеств. Всяких там придворных интриг, кружев, бархата, золотой вышивки, рыцарских поединков, лилейных шеек, лодыжек, которые могли воспламенять воображение мужчин сильнее, чем грудь, выставленная в декольте почти целиком… – У меня кончается воздух, и я прерываюсь. – Считаешь, что я впадаю в детство? – озабоченно спрашиваю я.

– Нет, нет! – Глазки у Ирочки-Уточки блестят, грудь под желтым льном с энтузиазмом вздымается. – Мне очень, очень нравится начало, и так все интересно! Но действительно мало антуража. Всяких там балдахинов, гербов с копьями и лилиями на червленом фоне, девизов, клейнодов, факелов, аркебуз, загнанных лошадей, осад крепостей и шпаг…

– …и подвесок королевы! Нет уж, – усмехаюсь я. – Три мушкетера уже написаны! И лучше Дюма мне не стать!

– Ой, ну у тебя тоже ужасно, ужасно интересно! И у Дюма как-то мало женщин. Королева, миледи и эта… жена галантерейщика? Констанция Буонасье? Я правильно сказала? И мне почему-то всегда было жалко миледи. С ней мерзко поступили. У тебя женщины как-то богаче духовно, хотя они и поставлены в такие условия, когда просто вынуждены поступать… ну, скажем, не слишком хорошо!

– Моя новая героиня будет настоящим чудовищем, – предупреждаю я, но Уточку уже не остановить.

– Иногда жизнь поворачивается так… и с тобой происходят такие мерзости… такие необъяснимые вещи, что ты просто вынужден стать чудовищем! – выпаливает она и одним духом допивает остатки вина.

Да. Она права. Иногда жизнь начинает играть тобой, как шариком от пинг-понга. Колотит тебя со всех сторон – только успевай подпрыгивать. А потом, наигравшись, она тебя бросает и уходит. И кто-то случайный еще и наступает сверху, и расплющивает до полной катастрофы. Все! Ты больше никуда не годишься. Ты лежишь сором в углу и ждешь, пока тебя бросят к такому же сору, а потом засунут в печь, потому что ты уже ни на что не годен. И ты мечтаешь уже не вырасти и стать красивым теннисным мячом, или изысканным мячиком для гольфа, или даже глобусом – предел всех возможных желаний – нет, ты грезишь хотя бы о прежнем: чтобы тебя швыряло и било. Плющило и шибало изо всех сил. Только этого уже никогда не будет. Ничего больше не будет. Гамовер – как говорили мы в детстве, когда у нас были такие смешные компьютерные приставки к телевизору, на которых можно было играть в «Марио». Гейм овер. Конец игры. Ты стал ничем. Хламом. Мусором. Или вывернулся, выпал из предназначенной роли и вообще стал чем-то иным. Резиновым мячом-кляпом, который заталкивают в рот приговоренному к расстрелу. Потому что палача раздражает, когда кричат и плачут. Ты не приобрел иную форму, с виду ты такой же, как все, но… Ты все равно изменился. И изменился куда больше, чем если бы перестал существовать, – потому что ты превратился в чудовище. Почему и зачем это происходит? Вряд ли я смогу объяснить. Я даже и пробовать не буду, поскольку объяснять – не моя сильная сторона. Я просто об этом расскажу.

Прошлое, которое определяет будущее. Век семнадцатый, Париж. Когда не о чем говорить

Ей не нравился этот мужчина: многословный болтун, позер, хвастун, пошляк, волокита. Однако он владел знаниями и вещами, недоступными ей и нужными ей, и она не могла получить все это иначе, как уступив. Пусть возьмет что хочет: этим она уже не дорожит.

– Почему ты такая холодная, Мари? – вдруг спрашивает он – тот, который чего только с ней ни проделывал, однако же это была не она, совсем не она! Она научилась выключать себя – ту, которая настоящая, еще в детстве, когда в ее комнату входили Антуан и Франсуа и закрывали двери на ключ. Один держал ее за руки, а второй заталкивал ей в рот грязный носовой платок, скрученный в тугой ком, – вонючий тряпичный мяч, который она кусала, обливаясь слезами, когда они, задрав ей юбки, пыхтя и сопя, по очереди дергались на ней. А потом ее выдали замуж, и оба брата – и Франсуа, и Антуан – пожелали ей счастья. Гадко улыбаясь и смахивая несуществующие слезы вполне реальными носовыми платками. Ей снились эти проклятые платки – и шарфы, которыми они привязывали ее руки и ноги, чтобы она не брыкалась. У нее были рослые, красивые братья. И муж был красивый. Только она его не любила – потому что в первую их ночь он проделал с ней то же самое. Или почти то же самое – не привязывая и не затыкая рот, – но… все так же торопливо, молча, стыдно, некрасиво, больно…

Этот, который с ней сейчас, наверное, даже излишне ласков, но что ей с того? Она не умеет этим пользоваться, ей это ни к чему! Делай что хочешь, но быстро – и не мешай, не задерживай, когда она хочет после этого уйти! К чему разговоры, когда беседовать не о чем?

– Почему? – настойчиво спрашивает он.

Она молчит. Она привыкла молчать, однако это только снаружи. Внутри она до сих пор кричит, и ругается самой площадной бранью, и желает им всем сдохнуть, сдохнуть, сдохнуть!

Всем.

И обоим братьям.

И своей сестре.

И своему отцу.

Потому что они все всё знали.

И тоже держали ее за руки! Даже когда они до нее не дотрагивались! Даже когда были совсем в другом месте. Они все равно держали!