Книга Иллюзия греха. Разбитые грёзы - Диана Соул

– Осмотр, – строго бросил доктор, ожидавший меня здесь. – Нужно понять все ли в порядке.

Залезла сама, здраво решив, что лучше так, чем силой. И ничего страшного не произошло, через пару минут мне разрешили одеваться, а когда уводили обратно, я услышала отрывок диалога доктора с кем-то ещё:

– Ей нужен воздух и больше движения…

– Исключено, – мужской голос звучал искаженным из-за повязки на моих глазах и ушах, – Никого из них никогда не выпускали.

– Может потому они и не размножаются, что не выпускаете. Она первая беременность за многие годы, если хотите продолжать эксперимент, то ей нужен воздух.

Внутри все похолодело от этих слов.

Где бы я ни была, я тут не одна.

Где-то рядом, возможно через стенку, томились другие иллюзорницы.

И о каком эксперименте речь? Произнесенное доктором приводило в ужас и заставляло инстинктивно сжаться. Хотелось забиться куда-нибудь подальше и больше никогда не давать себя касаться, вот только здравый смысл подсказывал мне не дурить.

Я была интересна этим людям, а еще больше им был интересен мой ребенок. А значит, до поры до времени с нами будут обращаться вполне бережно. Главное не пропустить час Х, когда их намерения в отношении нас изменятся.

Через два дня меня впервые вывели на улицу, все так же с завязанными глазами. Две санитарки вслепую водили меня по неизвестной территории, играя роль поводырей. А я пыталась ориентироваться на слух, собирала хоть какую-то информацию.

Скрип гравия под ногами, влажная земля, хлюпанье грязи. Лай собак в метрах ста. Шум мотора от приехавшей машины, значит близко есть дорога. Как-то же сюда привозят провизию.

Такие слепые прогулки продолжались несколько недель. Пока в один из дней мне удалось ослабить повязку и получить крошечную щель для обзора.

Я видела немного. Все тот же лес, который казалось заполонил все вокруг. Непроглядные заросли, кое-где низ бетонного забора, а где-то металлическая сетка. А еще вокруг было очень грязно, как будто даже заброшено. Слишком много неубранной осенней листвы, веток, осыпавшейся за много лет хвои с ближайших елей. Дорожка, по которой меня водили, местами разбита. Иногда мы сходили с нее в сторону и огибали большие ямы-воронки от снарядов еще со времен войны.

А еще было много охраны. Очень много.

Я видела только ноги, но даже этого хватило, чтобы понять насколько хорошо охраняют территорию.

Мы уже шли обратно, когда повязка ослабла настолько, что съехала с глаз полностью. Вышло несколько неожиданно, и я невольно сощурилась от хлынувшего полным потоком резкого, солнечного света. А в следующий миг получила сильную оплеуху от одной из санитарок:

– Ах ты, дрянь! Хочешь, чтобы нас из-за тебя убили! Чертова сучка Сакса, – она уже заносила руку для следующего удара, когда вторая женщина ее перехватила.

– Если с ней и его ребенком что-то случится, нас убьют быстрее, – рыкнула она на напарницу, и вдвоем они вновь перевязали мою повязку. На сей раз так туго, что перед сдавленными глазами заплясали круги.

“Сучка Сакса” и “его ребенок”.

Эти слова вертелись в моей голове, пока щека пылала от боли. Неужели эти люди думали, что я ношу ребенка канцлера? Буквально нескольких минут мне хватило, для того чтобы понять из-за чего они так решили. Сходилось многое.

А мой статус пленницы резко повысился до заложницы.

Следующие несколько дней прогулок не было, а доктор появлялся один без медсестер. На четвертые сутки безвылазного заточения исчез и доктор. Точнее, его заменили.

Теперь ко мне приходила высокая худощавая врач с вечно недовольными сжатыми в тонкую полоску губами. Санитарки тоже сменились на ещё более злобных и не способных даже к капле сострадания женщин.

Это я поняла в тот момент, когда во время очередного забора крови, на который я вполне добровольно протягивала руку, меня все же решили держать. Так, на всякий случай, чтобы не дергалась.

Эта жестокость была бессмысленна, и никакой цели кроме демонстрации силы не несла. Я приняла и эти правила игры, тем более что другого не оставалось.

Так прошла ещё неделя, пока в один из дней меня опять не вывели из камеры-палаты.

Глаза оставались завязанными недолго, лишь на то время пока шла в сопровождении по коридорам, а после стоило мне вдохнуть полной грудью воздух и осознать, что я на улице, повязку содрали, заставив зажмуриться от непривычной белизны и света вокруг.

Выпал снег!

Несколько минут я приходила в себя от понимания, что за то время, пока я здесь почти наступила зима.

Второй мыслью меня посетила безнадежность своего положения. Мне позволили быть без повязки, но при этом отвели в некое подобие внутреннего двора здания.

Коробка метров тридцать на тридцать. Обшарпанные стены, окна с решетками, серость и уныние вокруг. И даже чистота снега не радовала, лишь убивала холодом.

Бежать отсюда было некуда.

Ноги сами подкосились, и я рухнула, стукнувшись коленями о землю. Меня тут же подхватили руки надсмотрщиков.

Злобная докторесса, возникшая на горизонте, приказала оттащить меня обратно в палату, и весь день до вечера я прорыдала.

Пожалуй, я вообще рыдала впервые за последние годы, но понимая, что врежу этим ребенку, усилием заставила себя перестать. Собрала волю в кулак и стёрла с лица слезы.

Словно в награду за мужество на следующей день меня ждал очередной сюрприз.

Меня опять вели по бесконечным коридорам и кажется все по тому же маршруту, что и вчера. Но чем ближе я была к внутреннему дворику, тем больше ударов пропускало сердце.

Я слышала голоса. Женские. Много. Тихие и громкие, несмелые и возмущенные. Молясь, лишь бы это не оказалось галлюцинацией, я терпеливо шагала, куда подталкивали надзорщицы, и только когда она сдернули повязку, я впервые за месяцы улыбнулась.

Здесь были люди.

Женщины, разных возрастов. Около десятка. Они о чем-то переговаривались. Неуверенно озирались по сторонам, кто-то ощупывал руками снег, гладил его словно котенка и казалось был рад даже его холоду.

Но стоило мне появиться перед глазами пленниц, как все разом замерли, затихли и уставились на меня. А точнее на живот.

Я видела, как дергается горло у каждой из моих сотюремниц, когда они нервно сглатывали, а в глазах мелькает страх и бесконечная жалость.

“Иллюзорницы! – догадалась я, – те самые. С даром и хотя бы одной рожденной дочерью.”

Первое время нам почти не разрешали общаться. Если можно назвать общением их попытки заговорить со мной. Отвечать я не могла, по-прежнему играя роль немой, но очень внимательно слушала все, о чем они общались между собой.

Надзирательницы постоянно одергивали суккуб, заставляя замолчать, но вскоре я стала замечать кроме шепотков и едва заметные жесты, которыми обменивались женщины. Это не было похоже на обычный язык немых, скорее на его отдельное наречие, которое родилось в стенах этой темницы за долгие годы.