Книга Восставшие из рая - Генри Лайон Олди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я – огненнобородый полководец Тилл Крючконосый, с хохотом взирающий на заваленное трупами Нарское ущелье; я потрясаю трезубцем и клянусь Громовым Инаром, что боги не успеют переварить всех жертв, которые я им принесу. Я велик, вспыльчив и лично казню нерадивых палачей.
Я – безногий нищий у Стены Трещин, и молодые калоррианки отворачиваются при виде моих струпьев, а старшина цеха отбирает у меня две трети милостыни и однажды умирает, потому что я способен пальцами скатать в трубочку медную согдийскую монету, и еще потому, что я тоже человек. Боль и ненависть, и я бегаю во сне…
Я – забитый трупожог Скилли, мечтающий о просяной лепешке, как о недосягаемой благодати; и я – патриарх Скилъярд Проклятый, владыка Топчущих Помост, но низость моего прошлого не в силах замарать лилово-белый плащ настоящего. Гордость, ставшая гордыней, трусость, ставшая осмотрительностью; тля, ставшая небом…
…Кто я? Ответьте!..
Тишина.
Иногда я перестаю быть Я и становлюсь таким маленьким, щупленьким «я», у которого колет в боку, болит горло и все время дрожат руки. Кое-что я все-таки соображаю: вот я иду по коридорам – это Книжный Ларь; вот люди в белых одеяниях покорно стоят передо мной – это Страничники; вот кто-то молчит у меня за спиной – это Она, иногда Он, но в конце концов всегда Она… и тяжелый звериный запах странным образом сливается с запахом книгохранилища.
Когда я пытаюсь назвать Ее по имени, через меня идет Сила. Ее Сила. Я мал, болен и слаб, но накопленные ярость, боль и гордыня кипят во мне, и бессильная Сила проходит сквозь них, насыщается душами Арт-Шарана, Скилъярда Проклятого, Абу-Раббата, Тилла Крючконосого, многих других, – и Страничники потом уходят, унося в себе частицу полученной от меня Силы.
«Да, Глава», – говорят они, пятясь задом к двери.
И крышка Переплета захлопывается за моей спиной.
Кто я?! Дайте вспомнить!..
Не дают.
Кто я на самом деле?!
Человек? Тогда – который?..
И вновь шелестит, переворачиваясь, очередная страница…
(…Зачем, зачем я коплю чужие души в гробнице своего сознания, зачем я даю чужой Силе воплощаться, проходя через накопленное; зачем я даю Книге читать себя?.. Что?!)
Я – толстобрюхий папаша Фоланс, заедающий предобеденную стопку водки куском малосольного огурца; я – довольство, и благодушие, и размеренность бытия.
Я – узкоглазый старик Хурчи Кангаа, жарящий дикую саранчу на одиноком костре; я – полынь степей, я – неприхотливость кожаного ремня, я…
Я – удивленный турист Анджей, я стою над умирающей старухой во флигеле с развороченной крышей, где почему-то пахнет ночным озером и спящими кувшинками. Я – отец, и друг, и муж, и…
Стой! Погоди!.. Не перелистывайся!..
Кто я?! Мгновение, стой!.. Остановись, мразь!..
Опять Книжный Ларь, опять Страничники, склонившие головы; опять Сила идет через меня, подбирая на ходу огрызки краденых чувств, как нищий подбирает рассыпанные монеты; и хлопает крышка Переплета.
Я улыбаюсь.
Я спрятал монетку последнего воспоминания, зажал в кулаке, сунул за щеку, и хитрая улыбка бродит по моему небритому и потному лицу.
Улыбка продирается сквозь щетину, как… как уставший человек через чахлый сосновый лес, а впереди маячит…
Что?!
«…А упрямый Бакс все тащился за мной, по щиколотку утопая в прошлогодней хвое, и с каким-то тихим остервенением рассуждал о шашлыках, истекающих во рту всем блаженством мира…»
Я крадусь по ниточке этих слов на ощупь, как слепой, а вокруг шумят миры и жизни, черные знаки на белой бумаге; я проталкиваюсь через их мешанину, я иду, спешу, спотыкаюсь, отшвыриваю страницы, хлопающие меня по лицу, как кожистые крылья летучих мышей…
Я вспомню!
Наверное…
Инга
…И вдобавок мне начали сниться сны.
Вот уже третью ночь. А два раза – днем. Раньше я не любила ложиться днем, но в последние дни я не очень хорошо себя чувствовала, и Черчек, ставший необыкновенно заботливым и оттого немного суетливым, заставлял Иоганну стелить чистое белье и собственноручно поправлял на мне одеяло.
– Не боись, девка, – шутил он, раздувая пегие усищи, – лапать не буду. Эх-ма, старый лапоть, ни к чему мне девок лапать, я б к старухе под бочок – да не разогнуть крючок…
Я улыбалась и легко-легко проваливалась в теплую мякоть сна. И снова видела Энджи – заросшего клочковатой бородой и с воспаленными глазами, видела странных людей в белоснежных балахонах, согнувшихся в поклоне перед моим мужем, видела его лицо – окаменевшее в страшном усилии, чем-то похожее на лицо Атланта с офорта Марли, когда небо впервые опустилось титану на плечи.
Я видела Талю – вытянувшегося, даже возмужавшего, очень похожего на своего отца; Таля сидел в какой-то избе, а напротив сидела женщина средних лет, однорукая и напоминающая Иоганну, и женщина эта что-то втолковывала моему сыну, а он послушно кивал – что было совершенно не похоже на знакомого мне неугомонного Тальку – и перебирал в пальцах разные корешки, веточки, листья…
«Таля!» – попробовала я позвать его, и он вскинул голову, зашарил глазами вокруг себя, а потом понурился и сломал корешок пополам.
Я видела Бакса – он расположился на крыльце и точил две кривые железяки. Он всегда любил возиться со всякими убийственными штуками; а у ног его копошились в траве два маленьких лохматых человечка, они боролись друг с другом, и я впервые услышала голос Бакса, впервые в моих беззвучных снах пробился живой звук.
– Ногу, ногу подставляй, Болботун, – бормотал Бакс, ногтем пробуя лезвие, – так, а теперь на себя… Что, Падлюк, съел?! Пищи не пищи, а кинул он тебя! Болботун у нас герой… вон Вилисса говорит, что это он самолично про Анджея вести из Ларя принес, когда нам еще тела потом наколдовывали… Трех кабанов чуть не насмерть загнал, а за одну ночь добрался! Слышь, Болботуша, как ты этих дьяволов клыкастых уболтал, чтоб они тебя не жрали, а везли? Ну ладно, не хочешь говорить, и не надо… Ногу, ногу подставляй!.. вот так…
Голос поплыл, заглох, и вновь – тишина.
Сны. Поначалу я не связывала их с собранием Неприкаянных, о котором никто не заговаривал, словно его и в помине не было; я не связывала сны даже с визитами Бредуна. Он прибегал по два раза на день, но ненадолго, запыхавшийся и возбужденный, он пил с Черчеком, шутил с Иоганной, рявкал на Йориса – тот понимал и любил именно такую форму общения – и разговаривал со мной исключительно о пустяках.
Не связывала сны с Бредуном, а вот – само связалось.
