Книга Восставшие из рая - Генри Лайон Олди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Сдурел? – не очень вежливо поинтересовался Черчек, спрятавшийся за меня от Талькиных упражнений. – Что старый, что малый, одни мозги на двоих… Ячмень жать пойдешь?
– Ты, дед, – бросил я, – такую фразу слыхал: как серпом по гениталиям? Вот и не лезь, куда не просят, пока народная мудрость тебе боком не вышла. Талька, положи тяпку на место! Видишь, дедушка нервничает…
Не договорив, я дернулся и слегка порезал себе ладонь лезвием серпа. Потому что снаружи раздался визг. Истошный и дикий.
Женский визг. И такой оглушительный, что мог принадлежать только Вилиссе с ее луженой глоткой.
Немедленно на визг наслоился звук глухих ударов, топот, треск ломавшихся кольев… Черчек, забыв про Талькину мотыгу, рванулся к выходу, Талька устремился за дедом…
Но первым из сарая все-таки выскочил я. И рукоять серпа бередила порезанную ладонь.
Серп. Один из моих учителей называл его «камой». Он говорил: «Кама – это лезвие, которым бреется смерть, когда у нее намечается праздник…»
Вилисса Черчекова
…Я не услышала, когда они подошли.
Выйдя на крыльцо, чтобы вылить из ведра грязную воду, я увидела трех Черчековых парней, прижатых к изгороди толпой – молчаливой и бесстрастной толпой; увидела, как один из наших хватается за живот и пытается удержаться на ногах, непослушных и подгибающихся, как второй – самый молодой и отчаянный – безнадежно отмахивается треснувшим колом…
Последний из бывших волкунов надрывно взвыл – я на миг даже забыла, что здесь, в Переплете, он не способен обернуться, – и человеческими ненадежными зубами вцепился в руку ближнего из пришельцев. Тот даже не поморщился, словно не его плоть рвали чужие челюсти. В правой, свободной руке у Боди был тяжелый топор на короткой ручке, и его обух с тупым хрустом опустился на затылок несчастного. Через мгновение Равнодушный стряхнул труп на землю и двинулся к дому.
Они шли – пустые глаза, молчащие рты, окаменевшие лица; они шли – кабатчик «Старого хрена», бондарь, печник, остальные, кого я не знала, а не знала я почти всех; они шли, такие же, как и все, и в то же время совсем другие; они шли…
И тогда я закричала.
Может быть, я надеялась, что меня услышит Таля, услышит и прибежит, и я скажу ему, что мой Дар – его Дар! – в силах… Дура! Ни на что я не надеялась. Просто кричала, как животное при виде бойни. Ведь знала же, с первой минуты знала, еще когда этот упрямый Бакс вернулся и рассказал о встрече с Бредуном, – знала, что раз Неприкаянные рядом, значит, и кровь – тоже…
И когда мимо меня пронесся вихрь, я зачем-то выплеснула на него воду. А он и не заметил, он мчался дальше и мокрым весенним кабаном врезался в толпу Боди.
Один раз я сумела разглядеть его лицо и ужаснулась – Бакс смеялся. Он смеялся и вертелся в людском месиве, а руки его жили какой-то своей, страшной жизнью; и вокруг каждой из них плясал стальной огонек, будто две маленькие смерти подарили веселому грубияну две маленькие косы.
Он жал их, как жнец – ячмень; Смеющийся среди Равнодушных, Горящий среди Сгоревших, Живой среди Неживых…
Среди мертвых. Потому что кол воспрянувшего волкуна перешиб шею тому Боди, который был толстым кабатчиком, и который был последним. Сам парень не удержался на ногах и шлепнулся на поверженное тело, а когда встрепанный Бакс протянул ему руку – щенок не удержался и лизнул Баксову окровавленную ладонь.
Вожак – поняла я. Дура я, дура…
Подбежал расхристанный Талька с Черчековой мотыгой наперевес и с разбегу уткнулся головой в Баксову грудь. Бакс осторожно отодвинул от своего лица мотыжную рукоять, сунул серпы сзади за опояску – я уж и не знала, как их теперь называть, после такого побоища, – и погладил мальчишку по затылку.
После отстранил, заставил внимательно оглядеться вокруг и заглянул в расширившиеся от увиденного глаза.
– Ну как? – спросил Бакс.
– Страшно, – честно признался Таля. – Страшно и дико. А я, болван, – меч…
– Ну и хорошо, раз понял, – кивнул Бакс. – Набирайся ума, а я пока за двоих убивать буду – и за тебя, и за себя. И за Энджи.
Последние слова он произнес с тоской и злостью, острыми и кровавыми, как лезвия его серпов.
– Ой, Баксик, – удивленно шепнул Талька, – тебя порезали!.. Смотри – рана…
Мальчишка мгновенно расслабился, сощурился и положил ладонь поверх неглубокого, но, должно быть, болезненного пореза на Баксовом плече. Губы Тальки дрогнули, он скоро зашептал нужные слова – эх, дите ты, дите, до чего ж ты на ученье-то легкое!.. Тебя бы к нам лет на десять, я б тебе сама все отдала!..
Много молодым дадено, да не все молодым можется. Дар, когда наружу идет, через душу проходит, душой насыщается; губить идет – злое берет, лечить идет – доброе берет, утешать идет – боль берет, свою поверх чужой… Нет у молодых до поры ни боли великой, ни добра немереного, ни зла неподъемного. Оттого и знают нас, Ведающих, стариками да старухами. У старых душа – что подвалы скупца. Всякое сыщется…
Приковылял мой свекор. Мы с ним помолчали и поняли друг друга без слов. Не судьба, значит, нам здесь оставаться, а судьба в Ларь идти.
Ни поспорить, ни обхитрить… Сегодня Боди нагрянули, после перерыва этакого, завтра Страничник явится, а мы без мальца сами как дети малые. Пропадем ни за грош ломаный…
Да и так, видать, пропадем. Только – где наше не пропадало? Везде пропадало, со счету сбились.
Бакс изумленно смотрел на свое залеченное плечо, потом перевел взгляд на меня.
– Баба с пустым ведром, – серьезно заявил он, – это, должно быть, к несчастью.
Ведро выпало у меня из рук и загремело по ступенькам.
Анджей, Глава
…Кто я? Подскажите!..
Нет ответа.
Или их, этих ответов, так много, что они толпятся вокруг меня, улыбаясь и перемигиваясь, и в конце концов они берут меня за руки и уводят в тоску и безнадежность.
Кто я? Словно переворачивается очередная страница, начинается очередная глава…
Почему – словно? Просто: переворачивается очередная страница…
Я – сумрачный маг Арт-Шаран, предавший огню и демонам храмы Фриза за мимолетную улыбку босоногой рабыни с глазами гепарда. И кипящая лава страстей неукротимого старца течет через меня, обжигая и пенясь.
Я – невозмутимый шейх Салим Абу-Раббат, глава секты Великого Отсутствия, прошедший путь фидаи – «Отдающего только жизнь»; и отдавший гораздо больше, чем только жизнь, за право увидеть недозволенное. Я – шейх Салим Абу-Раббат; и ледяная броня бесстрастности охватывает мое высохшее тело.
