Книга Пуля калибра 7,92 - Сергей Михеенков

– В первую очередь грузите раненых в живот, – распорядился он. – Потом тех, кто не может передвигаться самостоятельно. – И, увидев сержанта Численко, спросил: – Нелюбин не вернулся?

– Нет, – ответил Численко, придерживая рукой перекошенное лицо.

– Что с тобой?

– Сам не знаю. – И Численко махнул рукой.

Дождь становился всё тише и тише. Юго-западную оконечность всполья окаймляла сизая вызревшая туча. Из неё часто били молнии. Они вспыхивали, как бронебойные трассы, затем ломались, ветвились. И только потом слышался удар и следом за ним рокочущий глубинный раскат. Нет, думал Воронцов, выстрел «фердинанда» всё же пострашнее.

Воронка позади его окопа уже наполнилась до краёв.

Раненых отправили. Воронцов на мгновение почувствовал внезапную радость. Ведь они остановили немцев. Вон какую махину остановили! Горят! И «тигры», и «пантеры», и «фердинанды». А между стальными коробками там и тут десятки, сотни неподвижных кочек. Что это за кочки, он тоже знал. Вон их сколько! Не прошли. И на этот раз не прошли.

Воронцов смотрел в поле. Он ждал Нелюбина. Но тот не возвращался. Время от времени оттуда доносились одиночные выстрелы. Они ударами тупой боли отдавались в висках и затылке, эхом пронзали всё тело. Видимо, военврач всё же права. И Численко тоже контужен. Но он даже не намекнул о госпитале. Он вспомнил глаза возмущённого возницы, в которых читалось: кто такой… гвардейцев в первую очередь… Зачем он вспоминал этого обозника, который, конечно же, исполнял приказ своего начальства, только и всего. За что он его возненавидел? Контузия. Снова контузия. Это действовала контузия.

Он смотрел в поле. Нелюбин не возвращался. Хорошо хоть выстрелы там стали реже. Уже, видать, всех добили. Обычное дело. Своих перевязывать некому…

Воздух вокруг начал густеть. То ли из-за леса снова насовывалась туча, то ли уже вечер опускался над землёй. Счёт времени потерян, потому что потеряно само ощущение времени. Воронцов пытался сосредоточиться, чтобы вспомнить, сколько длился бой, но не смог. Часов на руке не оказалось, где-то потерял.

Если бы не дождь, который заполнил собой всё пространство, не оставив на земле ни клочка сухой земли (везде матово поблёскивали лужи и целые озёра, окантованные расползавшимися отвалами суглинка, вывернутого фугасными снарядами и тяжёлыми минами), – если бы не этот потоп, Воронцов лёг бы под первое попавшееся дерево и хоть на минуту уснул. Он знал, откуда эта усталость. И первые толчки озноба. Он хорошо знал, что это.

Ещё несколько санитарных подвод завернули к ним с дороги и остановились среди окопов и воронок. Ну вот и хорошо, с ними он отправит последних раненых. И можно выдвигаться с остатками уцелевших во второй эшелон. Как приказано.

– Здорово бывали! – окликнул их пожилой возница. У него был такой голос, как будто он приехал на покос, где его ждали, чтобы накладывать на телегу воз. – Грузитесь, что ли!

Раненые ползли по мокрой земле, вскарабкивались на подводы. Некоторым помогали товарищи. Другие управлялись сами.

– Садись и ты, Численко. Вон как тебя перекосило. – И Воронцов помог своему помкомвзвода перелезть через боковые жерди.

– Гроза опять заходит, – сказал кто-то.

– Сейчас ливанёт…

– Пускай теперь льёт. Дождь небесный…

– Это да, пускай… А мы отвоевались. В тыл теперь повезут. Интересно, куда…

– Такой дождь землю хорошо промочит.

Какие хорошие, забытые слова, подумал Воронцов. Неужто когда-нибудь снова наступит такое время, когда они смогут разговаривать друг с другом простым, понятным всем языком, в котором не будет ни военных терминов, ни того скрытого ужаса, с каким посылают на смерть. Неужели такое ещё возможно?

Никто не говорил о своих ранах. Никто не вспоминал погибших, которые лежали так часто, что пришлось стаскивать их на опушку, к берёзовым пням, чтобы телеги могли проехать на левый фланг, к окопам первого взвода, и обратно. Раненые тоже притихли, укрытые мокрыми солдатскими одеялами. Что бы там ни было, а они уже лежат на санитарных повозках, под присмотром санитарок, которые сделали им новую перевязку или поправили старые бинты. Скоро их доставят в ближайший ППГ. А там опытные врачи рассортируют их, кого куда. Кого на операцию, чтобы вытащить застрявший в кости осколок или пулю, а кому, может, просто хорошенько обработать рану, прочистить её от кусков одежды, обрезать отмершие края, чтобы не допустить воспаления.

– Ну что, лейтенант, поехали? – тем же обыденным голосом окликнул Воронцова возница. – А то правда, вон какая заходит! Ливанёт сейчас…

Воронцов махнул ему рукой: поехали. И зашагал рядом с телегой, на которой, привалившись спиной к боковой грядке, полулежал сержант Численко.

Во время боя Численко бегал то на правый, то на левый фланг, помогал пулемётчикам менять позицию. Больше всего Воронцов боялся, что немцы прорвутся именно на участке штрафной роты. Вот и посылал своего надёжного сержанта к пулемётчикам. «Гробы» подходили к роте то справа, то на стыке с гвардейцами, поливали окопы из крупнокалиберных. Выручили пулемётчики и артиллеристы. Иначе бы все они лежали бы сейчас в своих неглубоких ровиках в розовой воде.

Воронцов снова оглянулся в поле. Нелюбина всё не было. «Ладно, разыщет», – подумал он.

Когда начали сворачивать к дороге, из-за берёз к Воронцову шагнул человек в офицерской накидке. Из-под капюшона выглядывал четырёхугольный глянцевый козырёк командирской фуражки старого образца. Воронцов не сразу признал замполита.

– Лейтенант! – окликнул его Кац. – Почему оставили позицию?

– Я выполняю приказ. Вывожу роту во второй эшелон. Заодно сопровождаем раненых.

– Так вы уже доложили в штаб полка? – осведомился тот и замер, ожидая, что ответит лейтенант.

– Нет. Потом доложу.

– Хорошо. Сопровождайте раненых. В штаб я сам доложу. Можете не беспокоиться. Займитесь личным составом.

Внутри у Воронцова колыхнулась и начала подниматься тугая волна. Такое он испытывал в бою, когда происходило сближение с противником настолько, что вот-вот можно было ждать рукопашной. Он хотел сказать старшему лейтенанту то, что теперь думал о нём. И наверняка не только он, командир первого взвода ОШР. Мгновенно вспыхнуло перед глазами бледное успокоенное лицо Бельского. Бельский за что-то просто ненавидел замполита. С самого первого дня прибытия в штрафную роту. За что-то… Понятно, за что. За что храбрый ненавидит труса. Пусть докладывает. Чёрт с ним. А он потом доложит своё. Вот доставим раненых, подумал Воронцов, уже спокойно глядя в пространство дождя, мимо Каца, и доложу бате, как храбро дралась штрафная рота. И на всех выживших напишем реляции. Вместе с Кондратием Герасимовичем, вместе с Гридякиным. Каждый из них, кто лежал сейчас в санитарных повозках или шёл рядом с ними, достоин награды, а не просто снятия судимости.

– Что там, Копыленко? – просипел раненый, у которого вся голова была замотана бинтами, сквозь которые там и там проступало бурое. – Почему остановились?