Книга Дом Близнецов - Анатолий Королев

Это было любимое кольцо князя, уменьшенная в разы копия известного шедевра Дамиэна Херста: бриллиантовый череп.

Застолье окаменело. Союз паука с черепом… смерть неизбежна…

Князь сохранял ледяное спокойствие. Только поморщился от щекотки колючих паучьих ножек.

— Что ж, продолжим нашу татарскую рулетку. Вопрос задан.

Князь поднес руку к лицу, любуясь блеском кольца, под которым спряталась ядовитая тварь.

— Жребий ответа пал на меня, что ж, поделом тебе, князь… итак…

Он дал знак слуге — воды! Взяв роковой рукой хрустальный бокал, медленно выпил до дна, подразнив паука, поиграл пальцами на столе, словно на клавишах пианино, и сказал:

— Кажется, общими усилиями мы нащупали ответ на вопрос о смысле и устройстве смерти. Ответ вертится вокруг понимания, где же находится основание твоего личного места, да и любого места вообще? И что есть место? Так вот, ясный и неопровержимый ответ на него за всю историю мира дал только один-единственный человек, великий мистик шестнадцатого века Исхак Лурия из Цфата в Верхней Галилее. Он украсил иудейскую каббалу изумительным по глубине и чарующей силе учением о цимцуме или сжатии. Его мысль легко поймет каждый. Лурия сначала задал несколько упрощенных до грубой простоты вопросов, а именно: как может существовать мир, если истинно, что Бог вездесущ и повсюду? Если Бог есть, все, что есть, и все во всем, то каким образом могут существовать вещи, которые, конечно же, не есть Бог? Как мог Бог сотворить иной мир из чего-то, если все вокруг есть только Он и негде взять это самое что-то? Отвечая на это, Лурия говорит: чтобы создать мир, Бог должен был, как бы освободить в себе самом место, создать отсутствие себя, пустоту для некого мистического предвечного пространства, дабы вернуться в ту пустоту назад уже в акте творения и откровения. Вот где исток всякого места, он в удалении Творца в самое себя. Не это ли торжество цимцума повторяет каждая львица, каждая самка, каждая мать, нося в себе, внутри себя разрежение плоти, пещерку матки, место для будущего ребенка, чтобы было ему куда явиться живым из времени сотворения. Это место в Боге, спустившись шагами сфирот в мир, становится временем…

Паучок выбежал из-под перстня на свет, и князь, подняв руку, сдул его с ладони обратно на скатерть, после чего тварь устремилась к татуированной ручке Магды.

Магда хотела спрятать руки за спину, но взгляд князя был так страшен, что она оцепенела, и тварь оседлала ее палец у кромки ярко-алого ногтя.

— Папа, я не знаю что говорить! — заорала она.

— Говори все, что взбредет в голову.

— Папа, смерть похожа на сон. Сон вовсе не сон, как многие думают. Сон — страж твоего места. Сон просыпается ночью внутри твоей ежедневной смерти, чтобы облететь незримый пейзаж жизни, обежать контур той площадки, на которой ты уместился. Папа, сон — тот секьюрити, что караулит смерть. Сон озирается внутри смерти. И смерть под присмотром сна как бы просыпается, не может заснуть и тем самым принуждена, влачить твою человечью жизнь… Папа, я боюсь… Убери эту гадость!

— Говори, и он убежит!

— Сон — жизнь, в которой нас нет. Уф!

Паучок перебежал на руку Герды.

— Ай!

— Говори, дура, ты не глупее сестры. Ну же! У тебя блестящий ум, не притворяйся блядью.

Герда задумчиво потерла кончик носа свободной рукой.

— Я не притворяюсь, я именно она. Так что скажу пару блядских слов про сон. А дело обстоит так. Проснувшись, мы находим самих себя в собственном теле, в окружении привычных вещей, в том же месте, где нас застиг сон. Допустим, мы спали семь часов. Что ж, время жизни во сне пропущено, и — внимание, папа! — мы словно бы заново родились. Назову сон маленькой смертью. Сравню эту смерть с животом роженицы, где своего часа ждет каждый ребенок. Не надо много ума, чтобы заметить два сходства. Сон повторяет томление нерожденного дитяти — раз, а пробуждение — это роды, два. Что из этого следует? А то, папа, что сон — это пуповина, которая поддерживает нашу смертную связь с жизнью. Когда мы умрем, сон окончательно вступит в свои права и склеит наше отсутствие с местом, о котором здесь было так много сказано. Я не знаю, что это такое — место? Но, думаю, его не глупо сравнить с плацентой, с детским местом. Тут через пуповину мать закачивает в ребенка всякую пищу. Короче, это подсказка. Пока ты жив, только сон склеивает тебя призрачным хоботом с местом, откуда ты вышел на свет. Умер? Что ж, возвращайся в состояние полусмерти. Твоя жизнь теперь только снится. Но не тебе, дураку, а твоему вечному месту. Значит, смерть — это сон, который, проснувшись, проживает жизнь человека. Сон, а не смерть. А жизнь состоит из двух половин: беготни и сновидений. И человек, если говорить пафосно, — это состояние присмотра души, которая состоит из слюнок твоего сна, который тебя не знает, но знает нечто большее — свое место. И видит его, остается там — корешком пуповины — и после смерти, когда твой сосуд с благовониями разбит, когда валяются твои черепки, но аромат пролитого масла густо-густо стоит над осколками и обнимает пейзаж твоей смертности. Чую, ты хочешь спросить, а где же Бог в этом раскладе? А Бог, папа, человека в глаза не видел.

Герда осторожно наклонилась над рукой — паук не шелохнулся…

Валентин был поражен монологом сей сексапильной суки, — выходит, аура мандрагоры действует на всех с равной силой увеличения айкью… не петушись, Валюн, ты вовсе не исключение…

— Браво, — сказал князь, — нам удалось увеличить тайну вопроса!

Он легонько постучал по столу закрытой коробочкой — паучок тут же спрыгнул с руки Герды и помчался пулей в сторону стука.

Князь приоткрыл щель коробка, и тварь мигом скрылась внутри.

— Вы его приручили? — спросил с облегчением Валентин.

— Нет, все проще — там, в мешочке из шелка спрятана самка. Только она может вернуть на место самца. Прошу извинить меня за эту возгонку мыслей, но, согласитесь, господа, страх творит чудеса. Мы озолотились парой блистательных мнений. Предлагаю закончить наш разговор в академическом духе… Феликс, прошу вас.

— Спасибо! — Кожев, промокнув салфеткою пот со лба, вернулся за кафедру. — Сначала я не соглашусь с выпадом красавицы Герды, что мастер не видел в глаза человека. Нет, дорогуша! Мгновенная аудиенция с Ним стоит в начале каждой жизни. Примите это как данность, по стойке смирно, без обсуждения.

Герда, кривляясь, отдала честь.

Магда показала язык.

— А теперь перейдем к главному. Подхватывая слова князя, припомню еще одну сущностную характеристику места. Так вот, для поддержания этого места — открывает еще одну истину Лурия — Бог окружает место зеро стеной постоянного сверхнапряжения, без которого ничто в мире бы не существовало. Цимцум, как акт божественного самоограничения и изгнания, исключает силу Творца, но впускает его надзор. Этот надзор мы проживаем как проходящее время. Если уж совсем упростить, то место есть то, что Он видит: это отпечаток немигающего Ока, потому что такова его сила, что взор оставляет печать. Вот где разгадка слов, услышанных Моисеем: не может человек увидеть меня и остаться в живых. Почему не может? Потому что взор Его обладает силой наступить на человека и превратить в след. Что человек! Даже море не может затопить Его оттиск и окружает взгляд стеной отвесной воды. Даже бездна становится оградой следящего взора. Вот подходящий образ для понимания природы цимцума. Нет ничего более прочного, чем Родовое место для раскрытия вселенского бытия. И вот ведь в чем фокус, эта непобедимая прочность оттиска в бездне заодно принадлежит и твоему малому личному месту, которому погибнуть тоже никак нельзя, потому что невозможно разрушить ту крепость цимцума, что в осаде у Бога. Всмотримся мысленно в то, что есть место. Это одушевленный взглядом Творца пейзаж пустоты, в контуре которого содержится порция и твоего присутствия. Твоя суть в сонме прочих смыслов сдувается ветром творения с ландшафта незримого под присмотром Всевышнего. Этот взгляд создает то, что зрит и помнит, то, что вздымается. Вещь наделяется прочностью, а человек — судьбой. Эта мгновенная аудиенция, о которой гениально догадался другой мистик, автор «Зогара» рабби Моше бен Шемтов де Лион из Гвадалахары, и есть роды каждой души, обретающей место. Душа не принадлежит лишь человеку, а являет собой сложное единство, которое ради простоты дела можно обозначить как слияние твоей судьбы с памятью Творца о твоей судьбе, которая одновременно и есть суд души перед Его лицом в порции взгляда. Мы называем это стояние перед оком лица Страшным судом, считая, что Суд еще впереди, когда он есть сокровенный, постоянный, как морской прибой, дух творения. Вот, видимо, как надо понимать слова Яхве, сказанные Моисею на Синае из куста в ответ на вопрос Моисея о дозволении увидеть Всесильного, да будет Он благословен, что «не может человек остаться живым, если увидит Меня». Бог не смерть, а Суд. До смерти ему нет дела, потому что перед его лицом только то, что есть, и только то, что обладает местом для этого есть, то есть только то, что обладает жизнью, потому что увидено Им. Но!