Книга Счастливчики - Хулио Кортасар

— Само собой.

— Много работы на судне?

— Так себе. Не надо тебе больше пить, парень.

— Почему? — сказал Фелипе, хорохорясь. — В самый раз выпить еще, мне только начало тут нравиться… Почему, Боб… Табачок отменный и ром… Почему мне больше не пить?

Матрос отобрал у него стаканчик и поставил на стол.

— Ты очень симпатичный парень, но тебе придется возвращаться наверх, и если ты выпьешь лишнего, то сразу заметят.

— Но я могу пить сколько угодно в баре.

— Хм, с барменом, который у вас там, наверху, сильно не напьешься, — ухмыльнулся Боб. — И мама там всегда рядом… — Похоже, ему доставляло удовольствие видеть глаза Фелипе и как залилось краской его лицо. — Ну, парень, что ты, мы — друзья. Боб и Фелипе — друзья.

— Ладно, — мрачно сказал Фелипе. — Сменим пластинку. Эта дверь — куда?

— Забудь ты про эту дверь, — сказал матрос ласково, — и не обижайся, Фелипе. Когда сможешь еще прийти?

— А зачем мне приходить?

— Ну как — зачем, покурить, выпить рому со мной, поболтать, — сказал Боб. — У меня в каюте, там никто нам не помешает. А сюда в любой момент может прийти Орф.

— А где ваша каюта? — спросил Фелипе, прищуриваясь.

— Там, — сказал Боб, показывая на запретную дверь. — За ней — коридор, он ведет в мою каюту, а она — у самого люка на корму.

XXIX

Звук гонга пришелся на середину абзаца Мигеля Анхеля Астуриаса, и Медрано закрыл книгу и потянулся на постели, спрашивая себя, хочется ли ему ужинать. Свет над изголовьем манил остаться и читать дальше, а ему нравились «Маисовые люди». Чтение в какой-то мере помогало отстраниться от новой обстановки, вернуться в привычный порядок буэнос-айресской квартиры, где он начал читать эту книгу. Да, она вроде дома, который носишь с собой, однако ему не нравилась мысль прятаться ex profeso[48] в роман, чтобы забыть дурацкую ситуацию — у него в комоде, только руку протянуть — смит-вессон тридцать восьмого калибра. В револьвере как бы сосредоточилось все остальное — «Малькольм» с его пассажирами и все нелепости дня. Приятное покачивание и так хорошо продуманная, удобная каюта были на той же чаше весов, что и книга. Только что-то совершенно необычное — например, по коридору проскакала бы лошадь или запахло бы ладаном — могло заставить его вскочить с постели и выйти навстречу происходящему. «Здесь слишком хорошо, чтобы утруждать себя», — подумал он и вспомнил, какие лица были у Лопеса и Рауля, когда они вернулись из неудавшейся утренней вылазки. Может, прав Лусио, и глупо строить из себя детективов. Однако резоны Лусио вызывали сомнение; в данный момент его занимала только его жена. Других же, и его самого, откровенно раздражала эта дешевая таинственность и нагромождение лжи. И особенно неприятно было думать, когда он с трудом оторвался от книги, что, не будь на этом судне так хорошо, они бы, наверное, действовали более энергично и обострили бы ситуацию, чтобы разрешить сомнения. Капуанская разнеженность и удовольствия, что-то в этом духе. Удовольствия более суровые, с нордическим оттенком, отделанные кедром и ясенем. Вероятно, Лопес с Раулем разработают новый план, а то и он сам, если ему наскучит сидеть в баре, но что бы они ни предприняли, это будет всего лишь игра в отстаивание своих прав. Возможно, единственно разумным было последовать примеру Персио и Хорхе, попросить шахматы и провести время как можно лучше. Но — корма. Опять эта корма. И слово-то какое: корма — корм. Корма, какая чушь.

Он выбрал темный костюм и галстук, который ему подарила Беттина. Он пару раз вспоминал Беттину, пока читал «Маисовых людей», потому что ей не нравился поэтический стиль Астуриаса, аллитерации и откровенно магический настрой. До сих пор воспоминания о Беттине не тревожили его. Сперва отвлекла необычная посадка, потом начались другие несуразности, так что и некогда было предаваться воспоминаниям о недавнем прошлом. А посему — что может быть лучше «Малькольма» с его пассажирами, да здравствует корма-кормушка (он рассмеялся: доморощенный Астуриас! — и принялся подыскивать рифмы): корма — задарма, кормушка — заварушка. Буэнос-Айрес подождет, у него еще будет время для воспоминаний о Беттине — если они вспомнятся сами и если окажется, что это — проблема. Конечно же, проблема, и ее надо проанализировать, как он любил это делать — лежа в постели, в темноте, заложив руки за голову. Во всяком случае, тревога (Астуриас или ужин, ужин, галстук, подаренный Беттиной, а в результате — Беттина, в результате — тревога и раздражение) как бы предваряла выводы анализа. Если только все это не было следствием небольшой качки и духоты прокуренной каюты. Не в первый раз он бросал женщину, и одна женщина тоже бросила его (поехала выходить замуж в Бразилию). Глупо, но корма и Беттина соединились сейчас для него как бы в одно. Хорошо бы спросить у Клаудии, что она думает о его поступке. Да нет, с какой стати ему призывать в судьи Клаудиу, как будто у него есть какие-то обязательства перед ней. Разумеется, он вовсе не обязан рассказывать Клаудии о Беттине. Что между ними — просто дорожная беседа, не более. Корма и Беттина, действительно глупо, но именно это ныло у него под ложечкой. Да, Беттина, хотя она, возможно, сейчас строит планы, как бы не потратить зря вечер в «Эмбесси». Да, наверное, еще и поплакала.

Медрано рывком сдернул с себя галстук. Узел не получался. Этот галстук всегда был строптивым. У галстуков своя психология. Он вспомнил роман, в котором взбесившийся слуга искромсал ножницами все галстуки своего хозяина. Вся комната — в обрезках галстуков, фарш из галстуков на полу. Он выбрал другой, скромного серого цвета, который всегда прекрасно завязывался. Конечно, поплакала, женщины плачут и по гораздо менее серьезным случаям. Он представил, как она выдвигает ящики комода, достает фотографии, жалуется по телефону подругам. Все это можно было предвидеть, все это должно было случиться. Клаудиа, наверное, вела себя так же, когда разошлась с Леубаумом, как и все женщины. Он повторял: «Все, все», словно хотел подверстать к огромному разнообразию незначительный, случившийся в Буэнос-Айресе эпизод, бросить каплю — в море. «И все же это — трусость», услыхал он свою мысль, но не знал, что было трусостью: бросать каплю в море или бросить Беттину. Слезой больше, слезой меньше в этом мире… Да, но быть причиной этой слезы, даже если все это мало значило, и Беттина уже прогуливалась по Санта-Фе или причесывалась у Марселы. Какое ему дело до Беттины, не в Беттине дело, не в самой Беттине, и даже не в том, что нельзя пройти на корму, и не в тифе-224. И хотя под ложечкой сосало, он улыбался, когда открыл дверь и вышел в коридор, проводя рукой по волосам, улыбался, как человек, который вот-вот сделает приятное открытие, вот оно, он уже смутно видит то, что искал, и чувствует суть искомого. Он пообещал себе пройти обратно весь путь своих рассуждений и ночью еще раз обдумать все, не торопясь. Возможно, дело не в Беттине, а просто Клаудиа слишком много рассказала о себе, рассказала о себе этим серьезным глубоким голосом, о том, что она еще любит Леона Леубаума. Но, черт возьми, ему-то какое дело, даже если Клаудиа по ночам плачет, думая о Леоне.