Книга В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Садись».
Он смотрит на меня так лохмато, светлоглазо, будто сразу от всей страны привет шлет. Но у меня вопросы тоже нешуточные, и водка, к тому же, стынет. Выпиваю сам, взгляда по-прежнему не поднимаю. Предупреждая готовящийся уже кураж, спрашиваю спокойно:
«Вот ежели коня стреножить, а потом сказать “беги”, то что получится?»
Он пиджак снимает, аккуратно кладет на лесенку и говорит с дворовой ухмылкой:
«Тебе в глаз сразу дать или сначала выпьем за помин души?»
Выпиваем, отламываем кусочки, утираемся по очереди душистой салфеткой. Но меня так просто не расслабишь.
«Вопрос первый: почему партийные деньги до сих пор не найдены?»
«Э-э-э, вспомнил. И я-то их держал, только когда получал зарплату, а ты почем знаешь, что они вообще есть?»
«Ответ общий, – говорю, – и неубедительный. Мне интересно, а жуликов с ваучерами тоже не можешь отыскать? Милицию приструнить вместе с мафией и мелкими мародерами? Распутных наших гражданок в дом родительский вернуть? Телефонные и компьютерные бандиты, видишь, расплодились! Рождаемость какая? Самоубийств о-го-го! О киллерах уже молчу. Вообще, одни голодают, другие завшивели совсем. Для того мы, что ли, страну разрушали?»
Жует, молчит, смотрит на меня светлоглазо.
«Ну что я, Христос, что ли?»
«А мы тебя избирали или так, феньками прикидывались?»
«Нет, табло я тебе все-таки попорчу! Христа вы тоже избирали?»
«Философию не разводи. Шахтеров и учителей не уважаешь? Солдатских матерей не уважаешь?
С депутатами ссоришься каждодневно, хотя и среди них есть хорошие люди. Интриги вокруг тебя. Перед ветеранами лебезишь, но что толку? Медаль на бутерброд не положишь! Аппаратом оброс! Бесплатных лекарств у матушки нет. Обеща-ал!»
Выпили еще, посмотрели на воду, развеселился президент.
«Помнишь, как на пустырях в волейбол играли? Опускал мяч в пыль мимо блока, как гвоздь забивал. Однажды кто-то привел на площадку тигра. Сероглазая моя: “А-да-баба! Ба-ба-а-да?” – я, разумеется, пошел пешком в пасть. Вышел, а ее нет. С тех пор не виделись. А ты говоришь, приватизация!»
«Я говорил приватизация?»
«А ты приватизация не говорил?»
«А я приватизация не говорил!»
«Ну вот, а ты говоришь!»
«А я и не говорю».
«Ну и хорошо. А то, честно говоря, терпеть не могу, когда говорят приватизация!»
«Слушай, а что такое приватизация?»
«Ну, ты даешь! – хохочет. – А я почем знаю? Тоже мне нашел Спинозу!»
Неожиданно на парапете появилась еще бутылка. Я пожалел, что у меня нет телохранителей. Хорошо работают.
Трамвай невдалеке сбросил свои невидимые искры и задышал. Утро алело, река колыхалась, как стяг перед употреблением демонстрацией. Мужик в окне принялся загорать спину. Борис Николаевич наклонился ко мне и конфиденциально сказал:
«Ты знаешь, что государства нет?»
«Как? Уже профукали?» – вскрикнул я.
«Тихо! – сказал он, оглядываясь на телохранителей. – Они ведь стреляют без предупреждения. Я в том смысле, что государства вообще нет».
«А что же есть?»
«Ты, я, моя жена, твоя любовница, дети там от разных браков, шофер, повар, эти вот шварценеггеры, генерал – жополиз и отравитель Дездемоны, вот у нас здесь с тобой еще по капельке, а государства нет. – Он посмотрел хитро снизу вверх на прибывающих уже в жизнь прохожих женщин и добавил: – Две-три пары красивых женских ножек. Есть. Но, как ни развивай экономику, больше со времен Лермонтова разом никогда не водилось».
Я был потрясен его начитанностью и доступностью ассоциаций. Но и неопределенностью этой внезапно открытой мной ситуации тоже. Как же без государства, мать честная! А я тогда без него совсем что? Муравей на поляне? И кто мне это конфиденциально объявляет?»
«Верни государство! – кричу. – Нас утро встречает прохладой, понял? Что мне твой рынок на нашем базаре! Дай мне капитализм с человеческим лицом!»
«И капитализма нет».
«Тогда ловим машину и едем в Кремль делать революцию!»
Выскочили мы с ним на дорогу, машем руками, пытаемся объяснить знаками важность нашего мероприятия. Никто не останавливается. Я на своего спутника пальцем показываю с выражением почтительного ужаса – не узнают.
«Как же могут твои законы работать, если тебя на улице даже не узнают? – кричу. – К народу редко выходишь!»
«Слушай, – говорит, – угомонись. Революции тоже нет. Колбаса, водка, деньги, дворники, баба – бывает есть, бывает нет. Хамство есть. Насчет любви надо еще посоветоваться».
Тут я заплакал. Вспомнились мне мама-сирота, папа-сирота. Обездолены они были советской властью. Но если ни государства, ни революции, ни даже капитализма нет, тогда за что же им досталось?
Борис Николаевич стоит надо мной, гладит по голове, успокаивает.
«Слушай, мое время кончилось. Ты уж давай как-нибудь сам. А мы там наверху что-нибудь сообразим. Сдвинем как-нибудь с места эту кобылу истории. Народ-то у нас, судя по тебе, хороший».
«А история, что ли, есть?»
«Как же, Вася, мы ведь ее с тобой и пишем».
«Неграмотный я, – отвечаю. – Болел в детстве».
«Это не важно. Мы ведь пишем ее серпом и молотом. Жаль, о любви мы с тобой толком не поговорили. До следующего, значит, вторника. В будущем году. Чтоб был на месте, понял?»
«А социализма тоже нет?» – спрашиваю.
«Социализм мы с тобой, Вася, отменили. Ну, прощай».
«До свидания, Борис Николаевич».
Поцеловал он меня крепко, по-отечески.
«Только я не Борис Николаевич».
«Не важно, я ведь тоже не Вася. И на Псковщине никогда не был. А дом мой вот – за углом. Зато хорошо поговорили».
Он уходил, палимый солнцем моего детства, отрочества, юности и, вероятно, старости. «Борис Николаевич, – думал я. – Эх, Борис Николаевич».
На душе было муторно. Но слезы уже просохли.
Не могу я сказать правду о женщине…
Такие, брат, дела. Не могу я сказать правду о женщине. Во-первых, что ей в том? Что ей с этой правдой делать? Во-вторых, правда эта похожа на портняжью подушечку с булавками. Женщина же принимает все, что ей ни подносишь, доверчиво, как апельсин. То есть может уколоться. Мне это занятие давно не доставляет удовольствия.
Кроме того, говорить правду женщине все равно что метать бисер перед богами – они знают цену этой многоумной и воодушевленной суете. Каким-то образом они знают, что на обожание потрачено меньше, чем на колье, а колье не стоит почти ничего, сколько бы оно ни стоило. Круг замкнулся. Эти не вполне сознательные существа требуют от нас того, чего мы не проходили. Нашу шпагу они ценят так же мало, как наше сердце и кошелек. А скажи по чести, что еще у нас есть?
