Книга Пять дней - Дуглас Кеннеди

— Ну вот, опять вы извиняетесь. А нужно просто сказать правду. И эта правда такова: сегодня в Америке либо у тебя большие деньги, либо ты просто существуешь. И я сейчас говорю как республиканец, но республиканец, который с детства усвоил, что средний класс может жить вполне прилично; что, если ты учитель, медсестра, полицейский, водитель «скорой помощи», солдат, у тебя есть дом, две машины в гараже, каждое лето ты можешь позволить себе двухнедельный отпуск где-нибудь у озера, можешь дать своим детям высшее образование, не влезая в умопомрачительные долги, спокойно оплачивать ежемесячную медицинскую страховку всей семье и даже дом свой отапливать всю зиму, не опасаясь остаться без средств к существованию. А сегодня что мы имеем? Большинство моих клиентов, даже те, кто имеет постоянное место работы с полной занятостью, вынуждены считать каждый цент… Так что это очень хорошо, что ваш муж нашел работу.

— Хотя от этого он чувствует себя еще более несчастным.

— Лучше быть несчастным, получая зарплату, чем несчастным, не зарабатывая ничего. Конечно, хотелось бы сказать нечто оптимистичное, в духе Хорейшо Элджера. Например: «Если ему не нравится его работа, пусть найдет другую». Но на нашем рынке…

— А то я не знаю. Я вот все думаю, что, может, нам стоит как-то изменить свою жизнь, когда Салли в следующем году поступит в вуз и уедет учиться. Но…

Я не договорила. Не знала, как закончить свою мысль.

— Перемены, — произнес Ричард. — Опять это ужасающе значимое слово.

Мы пошли по Коммонуэлс-авеню. Прежде несколько раз я бывала на этом бульваре и всегда восхищалась им, но как турист, мимоходом отмечающий впечатляющие красоты. Сегодня я стала внимательнее приглядываться к стоявшим вдоль улицы фешенебельным многоквартирным домам и особнякам. Казалось, эта часть Бостона — из эпохи Генри Джеймса, настолько она выбивалась из реалий современной действительности. Может быть, потому что послеполуденное солнце как-то по-особенному освещало старинную каменную и кирпичную кладку. Может быть, виной тому был несравненный осенний убор деревьев, меж которых стояли уличные фонари XIX века. Может быть, из-за того, что Ричард оживленно рассказывал мне историю этой улицы, делился со мной интересными фактами буквально о каждом здании, мимо которого мы проходили… и, судя по тем глубоким познаниям, что он демонстрировал, эти сведения были почерпнуты не минувшей ночью из Интернета, а скорей всего, он много читал об этом историческом районе, ибо ему были известны мельчайшие подробности, свидетельствовавшие о большой проделанной исследовательской работе. Я представила Ричарда в его доме в Бате — в скромном доме, по его словам, на одной из улиц близ судостроительного завода. Наверняка там есть чердачное помещение, в котором он устроил свой домашний кабинет: простенький письменный стол, старое кресло, устаревший компьютер (подобный тому, что стоит у меня дома), который следовало бы заменить еще несколько лет назад, ибо Ричард не производил впечатления человека, тратящего много денег на самого себя. Этот кабинет — его убежище, место, где он может отгородиться от проблем своего явно не самого удачного брака, лишенного теплоты комфортных супружеских отношений, и на время отрешиться от переживаний за своего сына Билли. Здесь Ричард утоляет свою безграничную любознательность. Роется в Оксфордском словаре (наверняка у него многотомник — единственная роскошь, что он себе позволил), читает сборник американской поэзии издательства «Нортон» или путешествует по бескрайним просторам Интернета. Поднявшись в свой чердачный кабинет, Ричард погружается в мир языка и исторических фактов. И возможно, рисует в своем воображении (как и все мы) другую жизнь, помимо той, что мы создали для самих себя.

Перемены. Это вечное неистребимое желание, усиливающее чувство безысходности. Перемены. Ричард прав. Ужасающе значимое слово.

— …это построено по проекту архитектора Олмстеда, — рассказывал Ричард. Мы шли мимо здания, которое он назвал первым аванпостом Гарвардского клуба в Бостоне. — Олмстед больше известен как первый великий ландшафтный дизайнер, создатель парковых зон: Центральный парк в Нью-Йорке, Мон-Руаяль в Монреале. Это здание до сих пор принадлежит Гарварду, но сам клуб перенесли в другое — оно гораздо больше — в миле отсюда, сразу же к северу от Массачусетс-авеню. Этот особняк интересен тем, что по стилю он близок к архитектуре эпохи Регентства, описанной в романах Эдит Уортон «Обитель радости» и «Век невинности». Хотя Олмстед и Уортон были современниками.

— Вы хорошо знаете этот бульвар.

— Я же говорил, что планирую поселиться здесь в своей другой жизни.

— Где именно?

— На следующей улице отсюда. Юго-западный угол Дартмут-стрит и Коммонуэлс-авеню.

— Хорошо, когда знаешь, что ждет тебя после смерти.

— Другая жизнь не значит загробная, — заметил он.

— И когда же начнется ваша другая жизнь?

— Это вечный вопрос.

— Или не вечный, если принять во внимание, что жизнь — явление временное, — возразила я.

— Вы верите в «загробную жизнь»?

— Я знаю, что вера и доказательство — понятия противоположные. А это значит, что всякие верования — особенно религиозные — основаны на признании некой сюжетной линии, которую, хоть она и обнадеживает, осмыслить очень трудно. С другой стороны, если мне завтра скажут, что у меня рак четвертой степени, возникнет ли у меня соблазн попросить Иисуса Христа быть моим Спасителем? Как бы мне ни хотелось думать, что после смерти есть еще что-то, поверить в это я просто не могу. Собственный скепсис меня, конечно, печалит. Но я долго ломала голову над этим вопросом и в конце концов пришла к заключению, что есть только эта жизнь. А вы?

— У меня двоякое мнение на этот счет. Я знаю нескольких очень ревностных христиан, которые абсолютно убеждены, что, как только они уйдут из жизни, святой Петр вручит им ключи от раздевалки и полотенце. Я ничего не имею против тех, кто в это верит, ибо главная функция религии — уменьшить страх перед смертью. Но… в общем, я читал, что Стив Джобс, умирая от рака, признался одному своему близкому другу, что, сколь бы его ни завораживали все мистические и спиритические представления о потустороннем мире, его не отпускает мысль, что смерть — это как выключение всех его компьютеров. Нажал кнопку — и темнота.

— Как ни странно, в этом есть некоторое утешение, да? Отключение сознания. Компьютер гаснет. Навсегда.

— Проблема в том, что мы — единственные существа, наделенные сознанием в полном смысле этого слова. Существа, способные испытывать чувство вины, сожаление. Скажем, если ты достигаешь конца жизни…

— …с пониманием того, что не жил по-настоящему?

Мы остановились на углу Коммонуэлс-авеню и Дартмут-стрит перед четырехэтажным домом из красновато-коричневого песчаника. На стенах — налет копоти, но, судя по парадному входу и ставням на окнах, само здание поддерживали в хорошем состоянии. Оно выглядело гораздо скромнее, чем другие более пышные особняки и фешенебельные многоквартирные дома на этой улице, но все равно производило очень приятное впечатление. На железной ограде, отделяющей дом от улицы, висело объявление о продаже. Под словом «ПРОДАЕТСЯ» текст, написанный шрифтом поменьше, извещал потенциальных покупателей о том, что на продажу выставлена двухкомнатная квартира, «овеянная духом бесподобного очарования Старого Света».