Книга Шесть ночей на Акрополе - Георгос Сеферис

— Такой ты была, — сказал Стратис.

— Да. Но только ты не знаешь, что я все еще нахожусь там. Вместе с Бильо.

Он почувствовал, как мысли у него потускнели.

— Вместе с Бильо? — спросил он.

Она опустила глаза:

— Теперь разговаривают два призрака, — прошептала она. — Будут ли еще разговаривать два человека? Кто знает.

Автомобиль двигался к Кефисии. Они не сказали больше ничего. Только когда Стратис прощался, она спросила:

— Вечером ты пойдешь туда?

— Нет. Занавес на лунный свет.

В теплом садике под большим деревом она стояла, одетая в белое.

— Благодарю тебя, — сказал он еще.

Он сделал движение головой, словно собираясь поцеловать ее, и не почувствовал, действительно ли прикоснулся к ней или же она рассеялась в зеленой тени.

Стратис возвратился на той же машине. Лицо его дома с закрытыми ставнями казалось ему кошмаром тюрьмы. Расплатившись, он задержался и сказал водителю:

— Старая у тебя машина.

— Да, господин, старая, но хлеб дает. Видишь, стапель у нее такой, что привлекает к себе парочки.

Слово стапель он произнес, как человек моря.

— Ты всегда занимался этой работой?

— Нет. Я из моряцкого рода, но острова многих не прокормят. Я оказался лишним, и отправили меня в Афины. Работал в гараже, но разругался — характер у меня независимый. Пошел работать на трамвае: водитель в форме и звонок, видишь ли. И там счастья не нашел. Затосковал. Целый день напролет чертовы рельсы: будь оно неладно, такое принуждение! Прямые, как ящик для покойника. Нажимал я на звонок и говорил себе: «Тут вот, в этом ящике меня и похоронят! Тут вот, в этом ящике меня и похоронят!» Так я и состарился. В последнее время я все это бросил: старикам долго не выдержать. Это вот не мое, но ничего! Я молодость люблю.

Стратис дал ему еще одну купюру.

— Спасибо, господин. Я не из Пирея. Стоянка моя у Святого Константина. Если понадоблюсь, спроси Хлепураса.

— Я уже слышал твое имя, — сказал Стратис.

Дома удушливая жара стиснула ему горло. Он оставил чемодан на полу, поспешно сбросил с себя все, что было на нем, отправился прямо в комнату и упал на пыльную постель.

Спал он, не видя снов, в полном небытии. Когда он открыл глаза, было темно. Он чувствовал себя словно в болоте от пота. Электрический свет пронзил ему мозг. Он выключил свет и открыл на ощупь окно. Совершенно круглая луна осветила пальмы у Музея.[166]На заднем плане виднелся Акрополь. «Можешь взять меня здесь, на этих мраморах», — говорила Саломея. А Бильо?… Была ли это одна и та же женщина?… Которая из них умерла?…

Он чувствовал, что все текуче и неразделимо, исполнено нежданных ласк, чувствовал чужие ладони, которые были готовы прикоснуться к нему, но не касались, приближались совсем близко и снова удалялись, словно морские водоросли.

«А если бы я был мертвым? Может быть, так бы все и было?»

Он резко закрыл ставни и бросился назад, спотыкаясь о мебель и ища свет. Он зажег свет. Возле кровати бежали два толстых таракана. Он поспешно оделся и пошел бродить по узким улочкам.

Он шел часы напролет, вступая в личное единоборство с каждым лицом — с каждым уличным судном. Освещенные подвалы показывали свои внутренности, словно разделанные туши в мясной лавке. В одной из таких цистерн, между столиком и колыбелью, сидела, расставив колени, толстая женщина: одной рукой она ела, а другой убаюкивала пищавшего ребенка. «Души пищат, словно летучие мыши или младенцы…» Он увидел шрам на боку Саломеи. Тогда он бросился бежать и бежал, пока не стал стучать, прерывисто дыша, в какую-то дверь.

Ему открыла старуха. Он схватил ее за руку: там была кость.

— Мне нужна Домна! — крикнул он, не переводя дыхания.

— Стой! — завопил скелет.

Он отодвинул старуху в сторону.

Сверху, с лестничной коробки катились вниз стоны и шаги — настоящие собачьи вопли. Стратис оперся о стену. Наступила тишина, а затем в ритме похоронного барабанного боя перед ним прошествовала процессия. Сначала четверо полицейских с блестящими пуговицами несли обнаженного парня, завернутого в окровавленную простыню: лицо у него было совсем белое, только усы были черными. Затем двое в штатском вели под руки еще одного, в наручниках. Наконец, шла Домна в распахнутой рубахе и с бутылкой в руке. Лицо ее казалось вымазанным грязью вишневого цвета, по которой катились слезы. Старуха распахнула обе половины двери, и процессия торжественно вышла на улицу. Дверь снова закрылась, оставив низенькую и толстую проститутку с распахнутой грудью одну. Она стояла неподвижно, словно размалеванный истукан. Стратис оторвался от стены и попробовал было прикоснуться к ней. Она издала протяжный вопль, и бутылка упала, разбившись вдребезги. Запах дешевых духов поднялся от цемента, прогоняя Стратиса. Снаружи, на тротуаре, он споткнулся о совсем крошечную девочку, которая протянула ему цветы. Он купил одну красную гвоздику.

— Хлепурас! Отвези меня на Акрополь!

— Акрополь прекрасен, — ответил Хлепурас.

Он вышел и завел машину.

Когда они проезжали мимо Тесейона, Хлепурас поднял голову:

— Вернемся?

— Вернемся? — спросил в свою очередь Стратис.

— Отвезти Вас обратно? — снова спросил Хлепурас.

— Да, — сказал Стратис почти гневно.

Он поспешно поднялся наверх. Взял билет, прошел через Пропилеи, не обращая ни на что внимания, и остановился перед Кариатидами. Он смотрел на их ноги — одни, другие… Позади и вокруг был ее дом — опустевший, такой, каким увидел он его тогда, на рассвете, исполненном духов. Прохожие проходили у низенького окна, и были видны их пыльные брюки. Пальцы мяли воск — то белое тело. Была пятница, как и теперь. Рука его сделала движение, похожее на метание камня. Гвоздика описала в темноте кривую и бесшумно упала к ногам статуй.

Он вернулся, так и не подняв взгляда выше. Мраморная лестница уходила вглубь. Белизну ее прерывали то тут, то там геометрические тени. «Невообразимо теплая тишина, и, тем не менее, в этом спокойствии рыщут Псицы, вынюхивающие убийство». Он увидел статую Домны. «Почтенные»,[167]— исправил он себя. Какая-то фигура скользнула поверх теней, чуть качнулась в лунном свете и поднялась наверх, к нему.

— Ты назвал все это занавесом и все же пришел.

— Пришел к занавесу, — ответил Стратис.

— Что ты делал весь день?

— Спал, а потом ходил в бордель.