Книга Сфинкс - Тобша Лирнер

Третьим соседом был небольшого роста тридцатилетний ирландец по имени Фрэнсис. Его прямые рыжие волосы гладкими прядями спускались до талии. Подбородок украшала козлиная бородка, а на голове вечно торчала круглая вышитая шапочка. Всем обликом он очень напоминал трудолюбивого садового гнома.

— Спасибо, Оливер, вы настоящий джентльмен, — пробормотал он с мягким южным ирландским акцентом, потянувшись за выпивкой. — Вас не забудут.

Мимо прошествовала высокая эффектная блондинка с пышными формами, в брюках со множеством молний, колечек и заклепок, словно для садомазохистского сеанса, и в сетчатой майке. Ее колеблющиеся груди и большие, с пирсингом соски были ясно видны. Все трое мужчин застыли, не донеся стаканы до рта.

— Вы посмотрите! — восхищенно ахнул Фрэнсис. — Ангел в аду! И я знаю мужчину, который освободит его от ужасного проклятия.

— Валяй! — хмыкнул Филипп и осторожно пригубил пиво. — Только вот вид у этих хипповых девах, будто у них в промежности зубы. Я бы побоялся за свое мужское достоинство.

Дэннис повернулся к Фрэнсису.

— Разве не ясно? Опошление тела есть противный красоте акт, и тем не менее это опошление превращается в фетиш, а затем в субкультуру со своими принципами творения красоты. Протест, приводящий к поражению протестующего. Это петля. Вся история — сплошная петля.

— Господи, Дэннис, не сомневаюсь, ты и в постели та еще модернистская штучка. — Фрэнсис посмотрел на меня. — А вас, Оливер, эта птичка зацепила? Зашевелилось в брюках?

— Фрэнсис! Человек только что овдовел! Койка его не интересует! — вспыхнул Дэннис. — Извините, Оливер, мои товарищи даже в лучшие времена не отличаются душевной чуткостью. Фрэнсис не хотел вас обидеть.

— Никаких обид, — ответил я, понимая, что единственный способ пережить этот вечер — надраться до чертиков.

— Оставьте беднягу в покое! — рассердилась Зоя. — Неужели не понимаете: у него не только слуховой, но и культурный шок. — Она взглянула на меня и озорно улыбнулась. — Не бойтесь, девушки здесь не кусаются, если вы их хорошенько не попросите.

К счастью, свет начал гаснуть, прервав мое дальнейшее унижение. На сцену вышел ведущий, и зал немедленно взорвался восторженным свистом.

— «Элиенэйтед пайлотс»! — выкрикнул он в микрофон название группы.

Дэннис поднялся на ноги. Его лицо в свете люминесцентных ламп было бледным, как у мертвеца.

— Товарищи, войскам пора на парад! — торжественно объявил он и стал пробираться к сцене.

Мы все последовали за ним, кроме Фрэнсиса, который воспользовался случаем и допил оставшееся пиво.

Из темной глубины сцены послышалась барабанная дробь, затем звон тарелок.

Подвижный луч прожектора следовал за моим братом, заливая его бело-голубым светом, и от этого он стал похож на испанскую средневековую статую. Обнаженный торс с каскадом бледных ребер напоминал стиральную доску, на груди кровоточило нарисованное сердце. Подпоясанные ремнем в заклепках кожаные брюки сидели низко на бедрах. Гарет закрыл глаза и запрокинул голову набок. На лоб ему съехал венец из пластмассовой колючей проволоки, по щекам катились капли искусственной крови. В руке он, словно скипетр, держал микрофон. Он поднял вверх мускулистые руки, как на распятии. Меня поразил явный религиозный намек его позы — видно, влияние матери не пропало даром. Гарет выглядел худым, но не истощенным. И у меня, несмотря ни на что, зародилась надежда, что тревоги Зои напрасны.

Зал благоговейно смолк. А я невольно подумал, как бы в эту минуту была горда за Гарета Изабелла. И почти ощутил, что она стоит рядом со мной в темноте и излучает волнение. Я невольно повернулся, почти ожидая увидеть ее лицо, но наткнулся взглядом на Зою, смотревшую куда-то поверх меня. И тоже посмотрел в ту сторону, но ничего не увидел. Словно отвечая на мой вопрос, Зоя, будто что-то отгоняя, помахала надо мной пальцами.

Затем на ее лице отразилась тревога, и она прошептала мне на ухо:

— Беда в том, что вашему брату не хватает целостности — он живет от мгновения к мгновению. Но именно это приносит ему славу.

Подведенные тушью глаза Зои серебрились под лучами ламп, и она стала похожа на сказочную ведунью. Внезапно над толпой разнесся голос Гарета.

— Посвящается Изабелле — свети вечно в этом мире! — начал он, и зал ответил бурей эмоций.

В следующую секунду брат запел хрипловатым голосом, тело, словно помимо его воли, принимало позу за позой, и он стал похож на стройного Пьеро с повадками тореадора. Все это показалось мне настолько сладострастным, что я невольно задумался, куда же делся тот мальчик, которого я водил гулять на известковые холмы. «У болот есть тени, — как-то сказал он мне. — Но когда наступает вечер, тени улетают и болота, холодные и зябкие, остаются одни». Не забуду его страстной шестилетней убежденности. Эта страстная убежденность звучала теперь здесь, на сцене:

Моя любовь носит зеленое

И мерцает, как стрекоза.

Режет мне сердце на дольки.

Моя любовь носит зеленое.

Группа, зажигая слушателей, выбила какофонию гитарных аккордов. В первом ряду подпрыгивали скинхеды, их бритые макушки блестели от пота. В диком неистовстве они расталкивали окружающих зрителей, а стробоскоп, сменивший цвет на кроваво-красный, как в цейтраферной киносъемке,[26]выхватывал фазы движений Гарета.

Моя любовь ослепляет сильных.

Спит со всеми моими друзьями,

Но клянется, что моя.

Моя любовь носит зеленое…

Брат словно преобразился в другого человека, о котором я даже не подозревал, но который жил под его напускной праздностью. В его песнях, несмотря на нарочитую напористость музыкантов, было нечто от древних кельтов. Следующие три песни были также романтическими: чарующие баллады раскалывались яростными припевами. У края сцены, прямо у ног Гарета, собралась небольшая группа девушек, прожектор, словно луч покосившегося маяка, то и дело выхватывал из темноты их лица. Казалось, каждая вела собственный диалог с чувственным певцом, а он пел только для нее. Они напомнили мне объятых восторгом, застывших у алтаря верующих. Зрелище гипнотизировало, и внезапно меня кольнула зависть: я представил, каково обладать такой властью.

В этот момент меня толкнул парень лет пятнадцати с приколотым к куртке булавкой «Юнион Джеком» и пролил мне пиво на брюки. Я вздрогнул, но он, не обращая внимания и натыкаясь на дергающихся зрителей, шел куда-то дальше. Три порции водки и усталость сделали свое дело — внезапно я почувствовал головокружение. Пробрался сквозь толпу, привалился к стене и смотрел, как брат швыряет свои песни в беснующийся калейдоскоп чувств.

Уборная Гарета была далеко не такой эффектной, как я представлял. Стены выкрашены в белый цвет, на одной висит зеркало с отбитым куском, на ободранном столе с пластиковой столешницей артистический грим, пустые пивные банки и полные окурков пепельницы. В углу — металлическая вешалка на колесиках со сценическими костюмами.