Книга Соперницы - Ольга Карпович

— Пойдем спать.

Догадалась ли она о маневре Голубчика? Конечно, догадалась, ей ли не знать, на что способны в игре его большие сильные руки. И я невольно содрогнулась, воображая, что должна чувствовать сейчас эта женщина, осознавая, что она в который раз уничтожила его надежды, а он в который раз великодушно ее простил.

23

…

Я вдыхаю тяжелый пыльный запах нагретых прожекторами штор. Чувствую жар софитов на лице и упругую пульсацию заполненного зрительного зала. Все замерло, застыло в ожидании. Кажется, будто невидимые электрические разряды то и дело взрываются в сгущенной до предела атмосфере.

Начинает звучать музыка, она заполняет меня, лишает собственного «я». Ни тела, ни души, лишь одно стремление слиться воедино с этой мелодией, стать частью царящей над миром гармонии.

Я больше не вижу потеков грима на лице моего партнера. Это не краснолицый, страдающий лишним весом артист Большого Тарасов, а Каварадосси, мой возлюбленный, молодой итальянский художник, пылкий и страстный. И отвечаю ему уже не я, а ревнивая и порывистая Флория Тоска.

Какое счастье, какой немыслимый дар — иметь возможность прожить тысячи жизней, перекроить под себя множество судеб. Сегодня я Тоска, завтра — египтянка Аида, послезавтра — взбалмошная и страстная Карменсита.

Какое счастье быть любимой толпой, благодарной публикой, отдавать и отдавать им, а взамен принимать целую вселенную любви. Какое невыносимое счастье вести этих людей за собой, завораживать, покорять, наполняя их души дивными мелодиями, тем самым вознося ввысь, отрывая от тяжести будней, протягивая им руку и уводя их за собой в волшебную страну великого искусства. Какое счастье актрисою быть… Снова и снова умирать на сцене для того, чтобы сделаться бессмертной…

Я знаю, это единственное место на земле, где я чувствую себя полностью, безоглядно и безоговорочно счастливой. Где я на своем месте. Откуда мне никогда не хочется убежать, исчезнуть, скрыться. Наоборот, возвращаться снова и снова, словно выполняя тайное предназначение, которое уготовано судьбой.

Тяжелые, выкрашенные зеленой краской железные ворота захлопнулись за спиной с металлическим лязгом. Светлана остановилась, прищурившись от яркого солнечного света, молча разглядывала осевший, ноздреватый, истоптанный ботинками мартовский снег. В воздухе пахло водой и начинающей оттаивать хвоей. Впервые за долгое время к вдыхаемому запаху не примешивалась вонь тюремной баланды и сотни немытых тел. Воздух свободы.

От этого запаха, от обилия воздуха и света у нее закружилась голова, виски сдавило болью, и никак не удавалось собраться с мыслями, решить, куда же теперь. Ведь она так долго ждала этого дня, придумывала, что сделает в первую очередь, а тут вдруг этот глупый страх и растерянность. И она продолжала бессмысленно топтаться на пятачке у тюремных ворот.

Она плотнее запахнула куртку, сунула руки в карманы, пытаясь согреть огрубевшие пальцы, попинала носком ботинка снежный комок и вдруг услышала:

— Здравствуйте, Светлана Алексеевна!

Приставив ладонь к глазам, она разглядела стоящего чуть поодаль, у увенчанного колючкой забора, невысокого серого человечка в клетчатой кепке.

— Вы кто? — хмуро бросила она.

— Меня зовут Григорий Михалыч, — объяснил он. — Анатолий Маркович поручил мне встретить вас и помочь освоиться на первых порах.

И тут же начал таять застрявший в горле ледяной ком. Она с силой выдохнула, стараясь подавить рыдание, сделавшиеся горячими веки щипало и жгло. Как хорошо, боже мой, как хорошо. Толя здесь, Толя ее не бросил, значит, еще не все потеряно.

— Здравствуйте, — сипло прошептала она и вложила озябшую ладонь в его морщинистую обезьянью лапу.

* * *

Добравшись до Москвы, первые дни она, кажется, только и делала, что спала и ела, жадно, без остановки, закусывая шоколадом котлеты. Да еще бесконечно тискала и зацеловывала худого трехлетнего мальчика с навечно испуганными зеленоватыми глазами. Шарахавшийся от каждого громкого звука, как затравленный волчонок, он с первой же встречи вцепился в штанину ее брюк, и, казалось, никакая сила не могла расцепить его маленьких, покрытых цыпками пальцев. Так они и ходили везде вдвоем, так и спали, спутавшись в горячий дышащий клубок.

В собственную квартиру Светлана возвращаться не решилась, слишком живо еще было воспоминание о похабно развалившейся на шелковых простынях гогочущей Тате. Да к тому же тяжело было бы постоянно натыкаться глазами на перемены, произошедшие за время ее отсутствия в родном городе, на знакомой с детства улице. Она и без того, глядя из окна машины, все время отмечала: а тут дом стоял, его снесли, наверно, а здесь булочная, а вот этого киоска раньше тут не было. Поэтому разместились они с Эдом в захламленной двушке Гриши Рыбкина, бессменного порученца Голубчика по делам в Союзе, которыми сам он заниматься не мог, поскольку вот уже два года как отбыл вместе с осиротевшими сыновьями в Израиль. Эту новость сообщил Свете сам Гриша, как и то, что Анатолий Маркович надеется в самое ближайшее время видеть ее гостьей в своем доме в Земле обетованной. Впрочем, за эти два года он успел уже обзавестись домами еще и в Нью-Йорке, и в Париже. Так что, если Свете не понравится в Израиле, это тоже не станет проблемой.

— Так как же, Светлана Алексеевна, готовы вы сделаться предательницей советской родины? — хитро подмигнув, спросил Григорий Михалыч.

Для вчерашней заключенной предложение это звучало фантастично. Неужели возможно вот так вот просто кивнуть — и через несколько недель уехать отсюда, где ничего больше не осталось, только смутная тоска и острый, выжигающий душу стыд, уехать навсегда. Никогда больше не видеть суматошного, чванливого и жестокого города, где она боится лишний раз выйти на улицу, чтобы не столкнуться нечаянно с призраками прошлого. Ведь где-то здесь ходит он, ее неверный возлюбленный, с коньячными глазами, испещренными зелеными искрами, с телом легким и гибким, как молодое дерево. Ест, спит, гуляет по улицам, даже смеется, наверно. И не думает о ней, не вспоминает, не ждет. А за ним, как верная тень, охранник и тюремщик в одном лице, переступает тяжелыми ногами краснощекая, довольная, сытая Тата. За юбку ее, наверно, цепляется уже целый выводок откормленных и избалованных Меркуловых. Ее же мальчик, легкий, как перышко, почти прозрачный, все еще вскрикивает по ночам и не засыпает, пока не стиснет в ладошке палец обретенной наконец матери.

Она никому не нужна здесь. Ее давно забыли, вычеркнули отовсюду. Газеты, некогда превозносившие ее имя, давно истлели, сшитые специально для нее театральные костюмы изъедены молью, место ее на сцене навсегда занято. Бежать, бежать отсюда, куда глаза глядят, и никогда больше не возвращаться. Вымарать, вытравить прошлое, начать все заново, с чистого листа…

Светлана провела ладонью по лицу и отозвалась устало:

— Конечно, согласна.

И Гриша развил бурную деятельность: бегал куда-то, собирал бумаги, давал взятки, названивал нужным людям, откопал какую-то неведомую еврейскую прабабушку… Он же, по просьбе Светланы, отправился на разведку в старую квартиру, обнаружил там пыль и запустение — переехали, значит, молодожены, — а затем очень оперативно и деловито распродал все остававшиеся вещи, оставив Свете только мамино кольцо и серьги. Больше из своей прошлой жизни она не желала брать ничего — ни книг, ни писем, ни фотографий. К черту все, в огонь, в преисподнюю!