Книга Римский Лабиринт - Олег Жиганков

Они прошли несколько шагов по узкой лестнице вниз, повернули направо, в короткий коридор, а оттуда — в узкую дверь, войдя в которую вступили в пространство духовного мира, оставленного после себя Микеланджело. Сводчатый потолок, около сорока метров в длину и метров пятнадцать в ширину, всё ещё праздновал завершение Творения, рождение света, надежды и любви, в то время как алтарная стена представляла сцены последнего суда, от которых веяло мучением и смертью. Рождение и смерть теснились рядом, близко друг к другу, с безусловной уверенностью заявляя о своих бесконечных превосходствах и владычестве, — бок о бок, столетие за столетием.

«Но как, — думала Анна, опомнившись от изначального потрясения, — как мог один человек найти в себе столько… столько людей — грешников, праведников, живших за сотни лет до него и спустя сотни лет после? Как мог он найти, вместить в себе и выразить на фреске эти страх и радость, чистоту и испорченность, грешность и праведность? И всё это он должен был испытывать здесь, в этой комнате, работая, как сумасшедший, днём и ночью».

— Мастер работал здесь так называемым буон фреско, — сказал Адриан шёпотом Анне на ухо. — Это самый сложный метод, к которому прибегали лишь настоящие мастера. Он рисовал по свежему слою штукатурки, которую сам же и накладывал. В жаркие летние месяцы это было особенно тяжело — штукатурка быстро засыхала, и если Микеланджело не успевал дописать оштукатуренную поверхность или делал хоть малейшую ошибку, то ему приходилось к концу дня скалывать свой труд и начинать всё заново. Он был одержим работой: не менял одежды и не мылся неделями. Даже его помощники не могли долго находиться рядом с мастером — так он смердил. Забывал о еде. И всё равно, вместо ожидаемого года работы ему потребовалось четыре года каторжного труда.

— Он рисовал, конечно же, с эскиза? — спросила Анна, замечая, что за формами и размерами росписей, особенно потолка, лежат хорошо высчитанные математические, геометрические приёмы.

— Да. Всё было распределено по квадратам.

— А это правда, что он рисовал, лёжа на спине?

— Нет, — улыбнулся Адриан. — Так рисовал Чарлтон Хестон в фильме о Микеланджело. А мастер соорудил себе особенные подмостки, с которых нетерпеливый папа несколько раз чуть не сбросил художника за то, что тот нарушал все его планы и работал так медленно.

Сцены библейской истории одна за другой представали перед Анной: сотворение мира и человека, искушение и падение Адама и Евы, изгнание из рая, история патриархов, Моисея, Христа, апостолов. И, конечно же, сцена передачи ключа Иисусом Христом апостолу Петру.

— Эта комната, — заключил Адриан, — как никакое другое художественное произведение, отображает в целом христианское видение хода истории человечества — от Сотворения мира и до Судного дня, на котором придётся давать отчёт за прожитую жизнь и проследовать в рай или ад.

— А ты не думаешь, что всё оно так и будет? — тихо спросила Анна.

Адриан вздрогнул, не ожидая такого вопроса.

— Возможно, будет, — сказал он тихо. — Это вполне в стиле Бога — «засветиться» в начале, наделать дел и уйти. А потом, в конце, нагрянуть вновь, да ещё и с упрёками, судом.

— По-моему, — возразила Анна, — эта комната как раз пытается сказать, что между творением и судом Бог ещё что-то пытался делать.

Адриан взглянул на неё удивлённо.

— И ты этому веришь?

— Я… я хотела бы верить, — улыбнулась Анна. Она ещё раз задержала взгляд на фреске Страшного суда. Последнее слово суда прозвучало, и через мгновение воля Всевышнего будет приведена в исполнение. Но этот момент растянулся уже на столетия.

— А ты знаешь, — неожиданно спросил её Адриан, — что в сцене Страшного суда Микеланджело выделил место и себе как художнику? Можешь найти его?

Анна глядела в лица людей, покрытые холодным потом, мучимые страхом, виною и, самое главное, неизбежностью наказания. Даже те, кто удостоился спасения и прощения, выглядели растерянно и подавленно. Но который из них — Микеланджело?

— Видишь вон того лысеющего бородача, сидящего на облаке? — шёпотом спросил Адриан.

— Это Микеланджело? — удивилась Анна, рассматривая фигуру крепыша с острым взглядом чёрных, как смоль, глаз. Для художника, как показалось Анне, он выглядел чересчур атлетично, да и держался на облаке очень уж уверенным в себе. Анна ещё раз подумала о том, что Микеланджело вообще потратил слишком много краски на мускулистые тела — любой из его героев мог запросто быть чемпионом по какому-нибудь виду спорта.

— Нет, — Адриан с трудом сдержал улыбку. — Это святой Варфоломей. Согласно преданию, с него живого сняли кожу. В руках он держит нож, которым это было сделано, и свою кожу. А теперь приглядись к ней поближе, — попросил он, — к содранной коже.

Анна ахнула. То, что она сперва приняла за безжизненное худое тело в руках святого, было портретом чрезвычайно измождённого, но, видимо, живого ещё человека, от которого осталась одна кожа. Лицо свисало где-то посередине туловища. Оно не сияло триумфом победы, как лицо Варфоломея, — это было измождённое и печальное, не торжествующее, но и не мучимое агонией лицо. Живыми в нём были только глаза — под кожей не было ни одной мышцы. Его можно было, как перчатку, надеть на кого угодно — это была кожа художника.

— Он не рисует себя ни среди спасённых, ни среди погибающих, — заметил Адриан. — Он единственный на всей фреске, кто ещё не знает своей вечной участи, — наверное, так устал, что ему тяжело об этом даже думать.

Когда они выходили из капеллы, Анна думала о том, что так, видимо, чувствовали себя и Булгаков, и Пастернак, и Набоков, и другие великие мастера — неважно, слова или кисти. Таким казался ей теперь и сам Адриан. Ей было жаль его, но к её жалости примешивались страх и непонимание. Она не могла понять, как он мог совершить такое бесчеловечное убийство. Раздвоенная личность? Но она никогда ещё не видела Адриана Второго. А ведь именно этого, как она понимала, хочет добиться генерал Смирнов. Анна отнюдь не желала ему в этом содействовать, но у неё не было выбора. И чтобы сделать это, чтобы ускорить его «самораскрытие», она должна была вывести на сцену Винченцо.

— Послушай, Адриан, — тихо сказала она, беря его за руку. — Я должна тебе что-то сказать…

Адриан остановился и внимательно посмотрел в её светлые, как летнее море, глаза.

— Ты хочешь, наверное, сказать мне, что встретила кого-то. И что он тебе очень нравится. И, видя мою растущую привязанность к тебе, хочешь провести эту «операцию» как можно безболезненнее… Так?

Анна оторопела. Она должна была признать, что Адриан более проницателен, чем она предполагала. А может быть, он даже следил за ней?

— В общем, так, — призналась она.

Адриан кивнул. Похоже, он нисколько этому признанию не удивился.

— Я догадывался, что это так. С того самого дня, когда я водил тебя в Дом грифонов… Ты тогда опоздала и прибежала вся такая возбуждённая, взволнованная. Я понял, что ты, наверное, влюбилась.