Книга Маска ночи - Филип Гуден

Вы достаете тетрадь и карандаш. Входите в первую из комнат на первом этаже. Ничего особенно ценного из утвари в ней нет, хотя вы отмечаете зеленый гобелен, наброшенный на стол, и оловянный кувшин, стоящий прямо посредине стола. В углу комнаты есть сундук, но и в нем ничего нет, кроме белья, несколько потертого. В противоположном углу труп молодого человека – он сидит, прислонившись к стене. Его лицо искажено. Вы не прикасаетесь к нему, но тоже отмечаете его присутствие, не в тетрадке, но мысленно.

Прежде чем покинуть комнату, вы берете оловянный кувшин и, открыв створное окно, выливаете остатки наружу. Оставим все чистым.

Точно так же вы осматриваете, время от времени делая записи, остальные две комнаты на первом этаже и три комнаты наверху. Ответственность за всю семью, вплоть до старой служанки, лежит на вас. Они все мертвы, все семеро. Два тела можно использовать, того молодого человека внизу и женщины постарше, которая лежит в одной из комнат наверху – не в той, где в последний раз видели старую матушку Моррисон. Она, эта женщина, покоится на перине и выглядит более безмятежно, чем остальные. Она почти ухмыляется. Перина вас удивляет. В такое время в деревенском хозяйстве вряд ли найдешь что-нибудь лучше соломенного тюфяка с поленом вместо подушки. Как и гобелен, перина означает, что здесь припрятано кое-какое богатство.

В конце концов вы его находите. В другом сундуке в той комнате, где лежит ухмыляющаяся женщина, вы натыкаетесь на жаровню для благовоний и пару подсвечников, все из серебра. Вы заворачиваете их в одеяло и кладете у входной двери, чтобы забрать с собой позже.

Вы покидаете дом, закрывая за собой дверь. Вечереет. Вы – как ангел смерти, проходящий по этим отдаленным поселениям. Куда бы вы ни пошли, к чему бы ни прикоснулись, на всем лежит печать разрушения, если только это нельзя выгодно использовать.

Последним поручением, о котором я упомянул доктору Ральфу Бодкину, была, как вы, наверно, уже догадались, наша частная постановка «Ромео и Джульетты» в доме, доктора Ферна и госпожи Ферн. Вскоре после нее мы должны были покинуть Оксфорд: местные власти, как и предсказывал доктор Бодкин, запретили дальнейшие выступления труппы в «Золотом кресте» или каком-либо ином общественном месте. Своим распоряжением они предвосхитили решение наших старших. Куда нам предстояло отправиться дальше – я и понятия не имел. Возможно, пайщики тоже. Наш отъезд из Оксфорда – или наше удаление – был вполне ожидаем, ибо по всему было видно, что чума не собирается ослабевать. Многие из нас почувствовали облегчение, учитывая возможную враждебность городских жителей, если вспомнить происшедшее на Карфаксе. И ведь среди них были некоторые из тех самых горожан, что оказали такой радушный прием и так громко рукоплескали нам всего две недели назад!

К моему удивлению, представление у Фернов не приобрело печального, мрачного оттенка. Госпожа Ферн, вдова доктора, вероятно, не испытывала большой радости от своего траура, но и на глазах у всех она не убивалась. В доме соблюдались все внешние приличия, но без подчеркнутой торжественности. Похороны и последовавшие за ними поминки имели место несколько дней назад. Некоторые из портретов были завешены черным полотном, но других следов скорби не было, кроме черных повязок, которые носили все слуги, включая Эндрю Пирмана. В последний раз, когда я его видел, он в отчаянии бродил по постоялому двору. Он по-прежнему был угрюм – что можно было понять, так как его должность помощника доктора больше не существовала. Мне было интересно, что стало с утварью из смотровой Ферна, всеми этими тиглями и бутылями, хирургическими щупами и мерками.

Мы должны были играть «Ромео и Джульетту» на плоскости, то есть на уровне пола, а наша публика (довольно немногочисленная) располагалась на трех или четырех рядах поднимавшихся ярусами сидений. Представление шло вечером, поэтому в подсвечниках на стенах мерцало множество свечей, чей свет отражался на резных панелях. В большом камине горел огонь. Я решил, что всем нам будет очень жарко в наших костюмах.

Члены обеих семей, ради которых ставилась пьеса, бесцельно болтались по дому, выпивая и разговаривая с несколькими другими гостями. Они сохраняли некоторую холодность по отношению друг к другу, но не очень большую. Родители с каждой стороны могли бы стать персонажами какой-нибудь из наших пьес, настолько точно они, казалось, подходили своим характерам. Отцы были степенны и седобороды, матери – почтенны. Еще была горстка братьев и сестер, младших Сэдлеров и меньших Константов, и я припомнил, что у Сары, среди прочих, была сестра по имени Эмилия.

Для меня оказалось сложным поверить в то, что между Константами и Сэдлерами по-настоящему была вражда, хотя бы и неявная. С чего это там все начиналось? Я приложил все усилия, чтобы вспомнить. Полоска бесполезной земли где-то на болоте Каули? Но конечно, оба дома теперь были слишком воспитаны и обеспеченны, чтобы ссориться из-за трясины. Еще я вспомнил, как Вильям Сэдлер говорил, что Хью Ферн не мог противостоять искушению видеть трагедию там, где ее не было.

А эти влюбленные голубки, Сара Констант и Вильям Сэдлер, казалось, вели себя довольно сдержанно друг с другом – но может, это было естественно. Пара находилась, так сказать, на глазах у публики. Я не думал, что между ними существует великая страсть, во всяком случае с его стороны, хотя Сара часто бросала на Вильяма влюбленные взгляды. Она была все так же бледна, хотя выглядела менее напряженной.

Я размышлял об истории с отравлением и о том, ожидает ли еще от меня Сьюзен применения умения раскрывать преступления, которое она ошибочно мне приписала. Должен ли я даже сейчас пытаться обнаружить какого-нибудь таинственного отравителя?

К счастью, нет. Сьюзен сама освободила меня от этой задачи перед началом пьесы.

– Николас, могу я поговорить с вами?

Я заметил, что некоторые из моих товарищей смотрели на нас, пока мы шептались в уголке зала, где через час мы собирались играть нашу трагедию. Если Сьюзен хотела привлечь внимание, едва ли она могла выбрать более открытое место, особенно при том, как близко она наклонилась ко мне. У нее было приятное дыхание. Люди могли заключить, что между нами была какая-то тайная связь. Я не возражал. Она была привлекательной женщиной. Но, как оказалось, на уме у нее было совсем другое.

– Вы помните наш разговор на лугу у Крайст-Черч?

– Когда мы говорили о вашей кузине – о ядах и глиняных фигурках?

– Да.

Сьюзен остановилась. Что бы она ни собиралась мне поведать, ей было не так-то просто это выложить.

– Я заблуждалась.

– Вы хотите сказать, что вы…

– Я хочу сказать, что я ошиблась, а вы были правы. Я бы хотела забрать обратно те слова, что сказала тогда. Но раз это невозможно, я бы хотела, чтобы вы забыли о них. Моя кузина не больна. Нет никакого врага, пытающегося встать между ней и Вильямом.

– Все же вы были так уверены, что он есть.

Я с усилием попытался вспомнить что-нибудь из того, что она говорила, чтобы напомнить ей, но Сьюзен наклонилась ко мне еще ближе, ее голос зазвучал глубоко и низко, и я смутился.