Книга Все мои уже там - Валерий Панюшкин

Так не бывает, Господи. Только у Пушкина возможно, что вот Маша Миронова приезжает в Петербург подавать прошение государыне, идет гулять в парк и первым же делом встречает в парке – кого бы вы думали? – государыню. Только Шекспир может себе позволить ради трагической развязки «Ромео и Джульетты» придумать, ничтоже сумняшеся, что – да! кстати! – в Италии чума, Верона окружена карантинами. И задержать таким образом гонца, долженствующего предупредить влюбленного Ромео.

Господи, господи всемогущий! Позволить себе роскошь случайных совпадений, наплевать на презренное правдоподобие могут только три автора – Шекспир, Пушкин и Бог.

Вот что я подумал в то время, как желтый «Порш Кайен» ехал нам навстречу, и совсем недалеко от нас открывались в трехметровом заборе, видимо, с пульта пущенные в ход раздвижные ворота. Когда машина свернула во двор, и створка ворот медленно поползла назад, Толик дернул меня за рукав и побежал:

– Давай, профессор! Там баба одна!

– Стой! Куда! А прислуга? – это было первое, что пришло мне в голову, я пытался остановить его, но не смог.

Он не слушал меня. Он двигался той шакальей побежкой, которую я, оказывается, хорошо запомнил с первого дня нашего знакомства. Вот так, точно так же он бежал в первый наш день к беременной Ласке, стоявшей на мостках, чтобы схватить ее за горло и шантажировать Обезьяну. Вот такая же во всех его движениях была тогда порывистая подлость. И зря я поверил, будто шакальи ухватки можно исправить уроками поэзии или фехтования. Зря я поверил. Если бы у Толика был хвост, он бежал бы, оскалив зубы и поджав хвост. Хвоста у него не было, и он бежал, просто оскалив зубы и размахивая монтировкой. Несмотря на все наши уроки литературы, несмотря на все наши душеспасительные беседы, он бежал к женщине в желтом «Порше Кайен», чтобы и ее схватить за горло, и ее использовать в сиюминутных своих целях по праву сильного.

А Обезьяны рядом не было. Некому было подобрать булыжник с земли и швырнуть Толику в голову, чтобы остановить его. Некому, кроме меня. Очень быстро у меня в голове промелькнула мысль, что если и бросать в прапорщика камнем, то делать это надо сейчас, потому что я не Обезьяна и не осмелюсь бросить камень, когда прапорщик выволочет за волосы женщину из желтого «Порша». Я не осмелюсь. Я буду бояться поранить женщину, потому что… Не просто потому что я боюсь ранить женщин, а еще потому что…

Забегая следом за желтым «Поршем» в ворота, прапорщик крикнул:

– Нету тут никого! Окна темные!

Я огляделся в поисках булыжника, но булыжника мне на глаза не попалось. Я был безоружен. Но ворота закрывались, и я побежал за Толиком все равно. Не знаю, на что я рассчитывал. Не знаю, как я намеревался удержать прапорщика от насилия, к которому он продолжал быть склонен. Понятия не имею, как я собирался защитить ту, что рассеянно открывала дверь машины и устало ступала на брусчатку двора ногою, обутой в туфельку «Маноло Бланик»?

– Стоять, тетка! – прокричал Толик, подбегая к машине и распахивая дверцу. – Стоять! Молчать! Ключи дала! Не ссы, не убью!

Она испугалась. Она развернулась на крик, схватилась правой рукой за дверцу машины, а левой рукой – за кузов и старалась, кажется, только не потерять сознание от испуга. В ее глазах я видел ту же растерянность, что и двадцать лет назад, когда во время танца она нащупала у меня под пиджаком кобуру с пистолетом.

– Что вылупилась! – кричал прапорщик. – Ключи давай, мобилу и на хуй пошла в дом, и сиди тихо!

– Толя! – я кликнул его, как пса. – Назад!

Крикнуто было властно, и неожиданно Толик повиновался. Он подошел ко мне, заглянул мне в глаза, как пес, отдал мне монтировку и проговорил:

– Профессор, да я…

– Тихо!

Я не смотрел на него. Я смотрел в ее испуганные глаза. Прапорщика моего я видел только периферическим зрением и думал про него только периферические мысли. Я подумал, что он как животное, как собака: живет по обстоятельствам, подчиняется условным рефлексам, не имеет своих представлений о добре и зле… Убил человека, попал в плен, захватил заложницу, слушал стихи, учился фехтованию, принимал роды, совершил побег, вот теперь грабит женщину… Он как собака: он делает то, на что натаскан. А приставь его к доброму делу – так будет хорошим парнем. Или приставь к злодейству – так будет злодей. Впрочем, то же самое касается и меня, и ее, и всех нас.

Я подошел к женщине и сказал ей тихо:

– Отдай ему ключи. Машина никуда не денется. Завтра заберешь у одинцовского УВД.

– Вы… – сказала она еле слышно. – Вы…

Она обратилась ко мне на «вы», но формальная вежливость слишком не подходила моменту. Я стоял перед нею всклокоченный, запыхавшийся, в рваной одежде, с окровавленной щекой, с монтировкой в руках. И монтировка сверкала в свете надвратного фонаря.

– Ты… – она попробовала это слово на вкус и улыбнулась. – Ты пришел сюда…

Я кивнул:

– Пришел, да.

– Почему ты?.. – ресницы ее вспорхнули, как если бы они были разорванными надвое ночным мотыльком, который каким-то чудом все еще жив и все еще стремится к фонарю. – Раньше никогда…

Она, кажется, хотела спросить меня, почему я раньше никогда не приходил в этот дом. Правая моя бровь иронически дернулась, я начал довольно светским тоном:

– Ну, ты же не приглашала, – и осекся.

– Я приглашала, – ресницы ее опустились, как если бы мотылек умер.

Над трупом мотылька я вспомнил, что она ведь и вправду приглашала меня много раз. Десятки раз. Может быть, сотни раз. Много-много раз я обнаруживал на своем рабочем столе типографским способом отпечатанные приглашения: «NN ждет Вас надцатого мартобря на барбекю, коктейль, партию в крокет, свадьбу, крестины, именины, ланч, бранч, ужин… Уайт тай, блэк тай, смарт кэжуал, кэжуал…» Я игнорировал эти приглашения. Они валялись у меня на столе, пока не проходила указанная в них дата. А потом я переправлял их в корзину для бумаг. Поначалу я игнорировал их, потому что боялся принять. Боялся, что, приди я на праздник, отношения наши из товарищеских могут превратиться в любовные, и тогда окажутся правдой все самые грязные сплетни, расползавшиеся о нас по Издательскому Дому. Я боялся даже, что вот приду я на праздник, а там не будет никакого коктейля, никакой партии в крокет, никаких именин, а будет накрытый на двоих стол со свечами и хризантемой в бокале… Поначалу я боялся этого. А потом приглашения ее стали казаться мне издевкой, ибо я думал, будто нельзя одновременно изводить сотрудника, унижать, заставлять сбрить усы… и тем не менее слать ему приглашения на ланч, бранч и партию в крокет.

Ну, что же! Я был идиотом. Признаюсь, я был идиотом. И вот я – идиот! – стоял перед нею, смотрел на ее опущенные ресницы и не знал, вспорхнут ли они когда-нибудь еще ради меня. Мне хотелось сделать что-нибудь. Мне хотелось отбросить все наше прошлое. Но в руках у меня не было нашего прошлого, а была только отнятая у Толика монтировка.