Книга Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл

— И слушать ничего не желаю, — ответил Володя. — Ты невозможен. Хуже Ольги!

Несколько безмолвных мгновений это обвинение провисело в воздухе между нами. Я пытался отвлечься на крики двух юношей, которых видел на берегу, но ощущал лишь печаль от понимания того, какая ужасная пропасть лежит между тем, что мы говорим, и тем, что стремимся сказать.

— Кстати, я получил письмо от Бобби де Калри, — начал Володя. — Он сообщает, что завел в Париже любовницу, — как будто это в чем-то его оправдывает. Бобби дал мне понять, что вы с ним… Ладно, я могу лишь надеяться, что ты получил от этого больше удовольствия, чем он. Бобби во всем признался мне под конец терма, и я заставил себя выслушать его признание — ради него, уж больно он был расстроен. Сказать мне, в сущности, нечего. Я не считаю твое поведение достойным, но это не мое дело. Впрочем, один вопрос у меня имеется. Почему именно бедный Бобби? Или люди твоего склада просто-напросто пользуются любым случаем, какой представляется им удобным?

Конечно, последние его слова ранили меня, как и предательство Бобби, которого я просил хранить произошедшее между нами в тайне, подробно объяснив ему, насколько это важно.

— А тебе не приходило в голову, что это он мог домогаться меня!

— Нет, честно говоря, не приходило. Бобби мил, слаб, жалок. Его так легко использовать в своих интересах.

— Последнее, я полагаю, известно тебе не понаслышке?

Думаю, теперь настал его черед удивиться.

— Виноват?

Я продолжил:

— Разве ты не использовал в своих интересах его увлечение тобой? Ты же прекрасно знаешь, что за ваши швейцарские каникулы заплатил он — и не столько деньгами, сколько чувством к тебе.

Володя сел.

— Как же глубоко въелась в тебя эта порча, Сережа. Но не сомневайся, мне жаль тебя. Как было жаль и отцу.

Я встал, стряхнул со штанов песок и сказал, что мне пора идти. Я был уже сыт этим бессмысленным разговором по горло.

— Как знаешь, — сказал Володя. — Теперь, когда отца с нами нет, жить каждому из нас будет намного труднее.

Идея сеанса принадлежала Светлане с Татьяной.

Той осенью напряжение, поселившееся в нашем доме, все нарастало. Мама проводила дни на диване, куря папиросу за папиросой и перелистывая альбом со старыми фотографиями. Бабушка выходила из своей комнаты редко. «Только мой сын и пытался поддерживать порядок в этом сумасшедшем доме, — кипятилась La Generalsha. — А теперь здесь бедлам, в котором правят умалишенные». Ольга все сильнее замыкалась в себе. У Кирилла не ладилось с учебой. Из всех нас только Елена оставалась по-прежнему милой и вела себя безупречно. Она даже вызывалась помогать нашей бестолковой Putzfrau[74]— поступок, достойный святой, но обеспечивший Елене презрение бабушки: «Так ты теперь горничной стать надумала? Кто же тебя, горничную, замуж-то возьмет? Ты разве не понимаешь, что из-за этого Ника и стал появляться у нас так редко?» (К большому удовольствию его матери, Ника начал ухаживать за княжной Наташей Шаховской.)

Когда в июле Володя уехал в Бад-Ротерфельде[75], где проводили лето Светлана и ее родители, я облегченно вздохнул, надеясь, что наш несчастный разговор в Груневальде будет им забыт. Однако вернулся он по-прежнему неприветливым и все мои попытки примирения отвергал.

Поскольку затеи мистического толка имеют смысл лишь при наличии в них определенной системы, сестры Зиверт выработали строгие правила: сеанс должен начаться в полночь, проходить при свете двенадцати свечей и сопровождаться соответственной музыкой. Татьяне, обладавшей некоторым опытом в занятиях темным искусством, предстояло исполнить роль медиума, а душам умерших — говорить с нами через нее.

В назначенный час мы уселись за обеденный стол — Светлана с Татьяной, Володя, La Generalsha. Христина, в нашей затее участвовать отказавшаяся, сидела в сторонке, наблюдая за нами. К моему удивлению, мама участвовать согласилась. Я привел в дом друга, с которым последнее время встречался, простоватого молодого человека по имени Вилли, — он работал в цветочном магазине, стоявшем неподалеку от Потсдамской площади. Ни по-русски, ни по-английски, ни по-французски Вилли не говорил, и я боялся, что цвет нашей недолгой любви уже начал увядать, — зато расцвел, по необходимости, мой немецкий. При жизни отца я привести Вилли в дом не осмелился бы, но теперь выставлял его напоказ, при всякой возможности приглашая участвовать в наших семейных событиях, хоть и понимал, что присутствие при них немца, да еще и мужеложца, не может не огорчать моих домашних. Ничего, пусть себе обижаются. Революционные идеи доктора Хиршфельда начинали понемногу овладевать и моим сознанием.

Свечи озаряли столовую неровным светом.

— Страшные аккорды, пожалуйста, — попросила Светлана, и я подчинился, сымпровизировав несколько минорных. После чего вернулся к столу и занял отведенное мне место между Вилли и мамой.

Все мы, как нам было велено, взялись за руки и закрыли глаза. Наступила тишина, только из-за окон доносился с улицы перестук редких трамваев, собачий лай да рокот время от времени проезжавших по нашей улице машин.

Первым посетившим нас — при посредстве Татьяны — духом был умерший от чумы баварский крестьянин. Он сильно беспокоился за свою пропавшую козу. Когда Татьяна попросила его назваться, дух ответил: «Голубь».

Мы прыснули и тем, по-видимому, спугнули его. Ему на смену пришел некто, говоривший высоким дискантом и заявивший, что он — Альмаден из Перу. Ведь мы же слышали о леди Альмаден из Перу?

Нет, не слышали. Леди, похоже, обиделась и принялась перечислять ее значительные, но почти неправдоподобные достижения — общественные, политические и любовные. Когда же мы спросили, из какого века она явилась, леди ответила: «Ну как же, из двадцать первого, дорогие мои!»

Веселье продолжалось, мы расспрашивали одного духа за другим, и они отвечали нам через Татьяну. Нас посетила Матильда, кружевница из Брюгге, сменившая за пятьдесят пять лет жизни пятерых мужей; Борис, молодой новгородский повеса, встретивший свой конец в день Рождества: он напился в стельку, заснул на мосту, а тот возьми да и сгори. Вот уж не думал, что моя теннисная партнерша наделена столь изобретательным воображением, ведь все эти призраки были, разумеется, плодами ее фантазии. Какая жалость, что ей не довелось оказаться за нашим столом, когда отец затевал его любимую игру, как великолепно могла бы она отвечать на вопросы заведомо нелепые.

И тут (я продолжал восхищаться ее талантами, чего, разумеется, нельзя было сказать о бедном Вилли, просидевшем столько времени за столом, не понимая ни слова), произошло нечто воистину странное. Татьяна потчевала нас рассказами о дворе Екатерины Великой, увиденном глазами судомойки, как вдруг ее задышливую скороговорку прервал другой голос, отодвинувший бедную судомойку в сторону и заговоривший тоном столь замогильным, что даже в отдаленную способность Татьяниных голосовых связок создать его мне и сейчас верится с трудом.