Книга Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл

Мой неожиданный разрыв с Володей предварили два услышанных мной от него радостных объявления. Во второй половине одного солнечного дня мы с ним отправились в Груневальд, побродить по сосновому бору. Солнечный свет просеивался сквозь сито зеленых игл над нами и пестрил ковер игл коричневых, по которому мы ступали. Какая-то бабочка деликатно и неотступно следовала за нами, то снижаясь к нашим плечам, то порхая перед носами. Вот Володя может назвать ее, подумалось мне, а я нет.

— Углокрыльница, — словно прочитав мои мысли, сказал он. — Ее привлекает наш пот.

А затем:

— Вчера в «Аквариуме» я сделал Светлане предложение и она ответила согласием.

Я упоенно захлопал в ладоши и сказал брату, что это чудесная новость.

— Береги ее, — попросил я. — Она красива, очаровательна и, самое главное, умна.

Доверие Володи тронуло меня; может быть, после пережитого нами недавно потрясения соединяющие нас братские узы окрепнут?

— Впрочем, ее несосветимые родители измыслили одно условие. Я должен найти себе приличную работу, постоянное место. Как тебе известно, приковывать себя к конторскому столу я не желаю. «Упоительная прилежная праздность»[72]Китса, вот что я должен отстаивать прежде и превыше всего, иначе мне не подольститься к моей вечно несговорчивой музе.

Я засмеялся и сказал, что такая приверженность праздности может вызвать ревность Светланы.

И сразу, как это со мной нередко случается, почувствовал, что переступил некую незримую черту. Володя смотрел на меня, сдвинув брови и сузив глаза.

— Светлане следует понимать, чему я первым делом обязан хранить верность, — сказал он. — Если не поймет, тогда — да поможет ей Бог. Впрочем, как раз с этой темой и связана вторая хорошая новость. «Гамаюн» заказал мне перевод «Алисы в стране чудес». Замечательно, правда? Всегда любил приключения бедной Алисы. И жалел ее земной прообраз, попавший в лапы скучного, растленного математика, — хотя его мечтательный, помутившийся разум и способен был на великолепные всплески воображения.

— Самая подходящая для тебя работа, — сказал я. — Сколько они платят?

— Мне выдали аванс — пять американских долларов одной бумажкой. Я и показал бы тебе это доказательство моего несметного богатства, но, к несчастью, вчера мне пришлось разменять бумажку в трамвае: больше заплатить за проезд было нечем.

— Вот только Зиверты, боюсь, не сочтут это постоянной работой.

— Ее отец — горный инженер. Иметь дело с такой всего боящейся, лишенной воображения публикой — это с ума можно сойти. Никогда не мог понять, как у этой парочки родилась Светлана.

Он замолчал, огляделся вокруг. По берегам Груневальдзее расположились наслаждавшиеся ясным летним днем берлинцы — поодиночке, парами, большими семьями.

— Кстати, о праздности, — какая сцена! Не могу уверенно сказать, кто из этих людей отвратительнее — те, что сбросили одежду, или те, что в ней остались. Нет, определенно, немцы — самая отталкивающая из выдумок Божиих.

Случались минуты, когда я начинал ненавидеть моего брата.

Слева от нас весело и шумно скакали двое юношей, увлеченных игрой, которая, по всему судя, сводилась к тому, чтобы половчее ухватить противника за запястье. Оба только что вылезли из воды, купальные штаны их липли к телам.

— Пойдем, — сказал Володя. — Тут есть неподалеку прелестный уголок.

Я последовал за ним, и вскоре мы вышли на уединенную полянку, с которой открывался, впрочем, вид на искристое озеро. Володя немедля начал раздеваться. Брат был и по склонности, и по привычкам своего рода натуристом. Жгучее летнее солнце уже сообщило его коже золотистый оттенок, который нисколько не портила поперечная полоса цвета слоновой кости, неизменно позволяющая узнать нудиста, не всегда изыскивающего возможность загорать голышом.

— Ну давай же, — сказал он. — Солнце освобождает нас от всех надуманных обязательств. Порадуйся ему! Пусть оно переведет тебя на совершенно другой язык!

Похоже, настроение у него было хорошее.

Я отклонил его предложение и просто опустился на пятнышко чистого песка. В юности мне пришлось пережить пару неприятных происшествий, и они научили меня, что в присутствии других мужчин мне лучше оставаться одетым, — я распространял эту предосторожность даже на моего брата. Уж не намеренно ли он провоцировал меня — или и вправду забыл о моих сложностях?

— Ты похож на старичка-пенсионера, — недовольно сказал Володя. — Сними, ради Бога, хоть пиджак и туфли. Неужели ты вообще не способен получать удовольствие?

Я ответил, что у меня свои удовольствия, спасибо, и ему хорошо о них известно. Думаю, эти слова и подтолкнули его к дальнейшему, однако я к тому времени уже устал от его нападок.

Володя закурил папиросу, второй мне не предложив, взглянул в небо, в бездонную синеву, где обозначился вдруг маленький биплан, и многозначительно выдохнул дым.

— Отец говорил со мной о тебе в его последнюю ночь на земле.

Я достал из кармана собственную пачку папирос и закурил тоже. Сказанное Володей было для меня новостью. Впрочем, со времени смерти отца мы с братом виделись редко.

— Перед тем как лечь спать, мы разговорились о «Борисе Годунове», и отец вспомнил сцену, в которой Царю привиделось в стекле часов лицо его убитого сына[73]и он в ужасе закричал, признавая свою вину, и стал просить у Бога пощады. Отец сказал, что эта сцена оперы всегда сильно действовала на него. А потом сбивчиво заговорил о твоих наклонностях. Уверен, они тяжким камнем лежали на его душе.

Он повернулся ко мне:

— Я тебя не спрашивал, но мне все же любопытно. Где ты был в ту ночь?

— Если тебе так уж необходимо знать, я был в клубе «Адонис». О характере его легко догадаться по названию. Я не собираюсь просить прощения за мои, как ты их именуешь, наклонности, хоть и сожалею о том, что не был с тобой и мамой, когда Гессен позвонил, чтобы сообщить ужасную новость. Но должен тебе сказать — именно там, в «Адонисе», я узнал все. На меня словно пала Божья тень, а может быть, я учуял пролетавшую мимо душу отца. Я верю, что его призрак нанес мне последний визит. Зачем — не знаю. Но с другой стороны, что такое «Борис Годунов», как не рассказ об отцовской вине?

Ответ Володи был резким:

— Отцу не в чем было винить себя. Он никогда с тобой дурно не обращался! Скорее уж был чрезмерно мягок. Представь, как поступил бы в таких обстоятельствах наш дед.

Я спросил, не думает ли он, что отец, лишающий сына своей любви, обращается с ним дурно?