Книга Потерянный альбом - Эван Дара

искал…; сцена, типа, квазиинфернальная: всклокоченный мужик — кожа да кости под хлипкой черной курткой, с жирными черными волосами и щетиной — копается среди курганов барахла в шатре пыльного янтарного света от лампы над центральным верстаком…; ну, показалось, что тип принялся за обед, а дел у него хватало до ужина, так что я решил оставить его с богом и вернуться к работе, где меня в любом случае уже ждали, да не забивать голову тем, что до меня не касается; но, конечно, тем же вечером, когда увидел Лонно — то бишь начальника цеха Лонно, — я сразу такой Эй, а что там за история с?..

…И ответ, значит, такой: этот мужик — друг Хьюи [он же мистер Босс], они о чем-то промеж собой договорились, так что лучше в это не лезть: сверху сказали — не трогать чудика; оказывается, он приходит уже где-то неделю-полторы почти каждый вечер, собирает свою свалку и просто как бы на ней копошится; ну, что, меня это не колышет, мне тут еще чеки собирать, так что я не буду обращать внимания на сральник, который разводят в углу завода…; живи и дай жить другим, я и т. д.; но тип-то, тип был реально шизовый — так что хоть судите меня, но позже той ночью я решил пойти в мужской туалет наверху, рядом с помоечным садом этого мужика, и задержаться поблизости, в тени…; потому что тип все равно и бровью не вел, настолько упулился в свое занятие: корчевал грядки мусора, сортировал, что-то выкладывал на центральный верстак, потом тасовал эту отобранную хрень, громоздил штабелями, раскладывал, потом ходил вокруг верстака и что-то прикидывал с разных углов, с горящими глазами…; и потом, на следующий вечер, я увидел, что говна у него еще больше — видать, он его натащил…

…Какого такого говна? — такого говна, как велосипедные обода, гнутые полоски от жалюзи, сидящий, улыбающийся прорезиненный Будда с хорошим таким порезом на боку, страницы газет, севшие батарейки, пивные бутылки, детские «камаро» из жести, куски рабицы, фотографии, битые флаконы, мятые сигаретные пачки, электрические провода, ампутированные ножки от стола, пластмассовые кожухи для гитарных струн, ботинки без шнурков, леса упаковок от фастфуда, обрезки шин, выпотрошенные аудиокассеты, бумажные книжки без обложек, комодные ящики без ручек, лоботомированный планшет, останки зонтичного катаклизма, одинокие носки, согнутые пополам рации…

…Такого вот говна — вагон и еще маленькая тележка; и обращался он с хламом бережно, с заботой и вниманием, как будто это что-то драгоценное — в результате чего я стал навещать кулер почаще, чтобы был лишний повод сгонять в мужской на втором этаже и таким образом проведать мистера Необъяснимого; не то чтобы он хоть раз заметил меня, понятно: его слепота была легендарной; в смысле, типа, вот послушайте, что случилось после моего третьего похода в экскреториум на второй вечер: закончил я с пожертвованием своих почек в унитаз и заныкался в залифтовую страну теней, чтобы глянуть одним глазком; и увидел, что тип погружен в свой фирменный танец: рыскает промеж раскиданных отбросов, что-то выбирает из куч, потом скрупулезно выкладывает на центральном верстаке, с пылающими глазами… когда вдруг — зацените — хлобыщет кулаком по столу, замирает, выкручивает свой взор на дальний свет и ревет на кучу отобранного говна:

— Ты херня… ты херова… херня!

даже ни разу не подумав, что его кто-то может услышать…; другими словами, безумие, путешествие в шизу — а потом еще лучше, стало даже еще лучше: как только он закончил орать на говно, берет из штабеля на полке сзади себя полотно серого резинового материала, выкладывает поверх обложенной матюками кучи говна на верстаке, хватает ножницы и кромсает резиновое полотно так, чтобы оно накрывало кучу хлама, где-то метр на полтора, — и тогда берет всю кучу и сует прямиком в гребаную печь!; блин, я даже и не заметил, что свой хлам он выкладывал на одном из наших здоровых противней; но когда он начинает крутить температурные ручки на печи, а потом просто как бы гулять у рабочего места, пока говно печется, — ну, тут я быстренько оттуда убрался, кабанчиком метнулся обратно в цех и не мог не обратиться напрямую к Лонно:

— Ну так что?, говорю: В смысле, что там за история с…

— Слушай, на этой печи стоит мощная вытяжка; ты не переживай;

— Но я не — в смысле, этот тип…

— Слушай: Хьюи говорит, ему можно, — значит, можно; и Хьюи не хочет помех;

Все это только погнало меня обратно прямиком к кулеру…; и все же я решил пока вернуться к работе — типа, печь он будет еще долго, правильно? — так что я спустился и занялся перевозом бочек крахмальной патоки, только что поступивших в техническую зону, — ну знаете, когда раскачиваешь эти здоровые бочки, чтобы их стронуть; и я был внизу, с остальной бригадой первого этажа, работал работу — правда приятное достижение, — хотя сперва, должен сказать, на работе сосредоточиться было трудно, потому что тип — его образ то бишь — все мелькал в голове и прямо-таки отвлекал; но скоро, может, минут через тридцать пять, я вернулся в теневую сферу за клеткой лифта — к этому времени уже хотелось устроить своим почкам парад с конфетти — и снова мог наблюдать человека-шизу; и нате пожалуйста, он никуда не делся: смотрит на свои часы, что-то записывает в школьную тетрадку с мраморным рисунком на обложке, стоит у верстака и грызет первые две кутикулы на отвратительно чумазой левой руке; но потом — потом, — снова сверившись с часами, он сделал вдох, взял парочку матерчатых полотенец, распахнул печь, извлек противень с говном и быстренько выдвинул на верстак; тут же принял серьезный вид или, как бы лучше выразиться, созерцательный, положил руку на подбородок с мрачной фиксацией в глазах, пока медленно кружил вокруг верстака и разглядывал то, что сотворил…; но что он сотворил-то, вот что мне хотелось знать, что это за уродливая люмпенская масса поносной серости, где резиновый слой расплавился и полностью покрыл мусор, который мужик так старательно организовывал; и мне, скажу я вам, эта штуковина напоминала не более чем валун, но полублестящий, кусок магмы, вывернутый из харкающей земли…; другими словами, мужик был далеко в шизе, уже там корни пустил, стряпая свою мусорную пармиджану…

…Но в таком духе он продолжал несколько следующих ночей, этот одинокий