Книга Ведьма. Избранница Волка - Хэля Хармон

нее обрушатся знание.

Она получит ответы.

Зачем папа так поступил?

Убил Надю. Хочет убить саму Валю.

Ведь она чувствовала папину любовь всю жизнь. Странную, суровую, как ледяной океан, но она была несомненна, нерушима.

Так что такого могло лежать на другой чаше весов?

Валя знала, что тогда на кладбище она говорила с отцом. Когда Семенов перехватил инициативу в беседе. Что отец в чем-то солгал.

Но точно не в том что власть — была для него слабой мотивацией.

Если она и нужна — то ради чего-то, а не сама по себе.

И Валя понимала. Это знание сейчас расколет ее мир.

Валя сложила каменные крылья и открыла отцу свой разум.

Ведь единственный способ побороть страх это шагнуть ему навстречу.

Любовь. Сожгла Валину душу. Валя распахнула каменные объятия и заключила в них монстра.

В центр Валиной гранитной груди, нереалистично легко вошел кривой нож с изумрудным камнем — “адовым ярмом”. Валя не знала, почему ярмо, да еще адово. Вале было плевать.

В зазор в Валиной груди хлестала чужая память.

“Бедный. Бедный папочка”.

— Папа, — загрохотал голос каменного исполина. Валя не размыкала губ. Адово ярмо в рукояти кинжала засияло ярко-зеленым, набирая сияние и уходя в белизну.

Проклятый дернулся в каменных объятиях и взвыл.

— Пойдем со мной, мой бедный, — продолжал грохотать голос каменного ангела, — твоя ноша тяжела…

Проклятый изогнулся дугой, попытался вдавить сияющий кинжал глубже, но тот уже достаточно накалился. Так что мертвец взвыл и попытался одернуть от рукояти безобразные руки.

***

Проклятый непонимающе уставился пустыми глазами на свою красивую крепкую бледную кисть. Она торчала из тестоватых бесформенных плеч как остов арматуры из отломков рук на гипсовом теле пионерки-барабанщицы. А ослизнившаяся монструозная плоть обтекала рукоять, застрявшую в каменной груди ангела. Падала шматами на каменистую кладбищенскую землю. О которой отец и дочь давно забыли.

Аркадий Рерих сморгнул бельма и заглянул в Валины гранитные глаза своими почти черными. Такими как были когда-то у Вали. И у Геллы.

“А у нее были зеленые”, — услышала Валя шелестящую отцовскую мысль. Так же неожиданно, как когда впервые услышала голос Пасечника в секционной. Голос — запах, голос — песня, — “ Я хотел, чтобы у тебя были как у нее… Но если бы у тебя были такие же глаза как у нее… я бы не смог тебя убить…”

— Ты и не смог убить меня, папа.

“Я не могу вспомнить ее имя… и не могу вспомнить. Что я с ней сделал?”

Валя порадовалась, что каменное лицо не способно отобразить гримасу боли.

— Маму звали Алина, — подсказала Валя, не размыкая губ.

Она ее не помнила, но слова отца о зеленых глазах что-то разбудили в Вале. Она вдруг поняла. То, что все время ускользало от нее. Поняла про Надю.

Одновременно, в долю мгновение, Валя заметила несколько вещей.

Из Валиной груди выпал первый каменный кусок. Как ломоть. Как рыцарский доспех. Валя краем глаза заметила, что круг зеленого пламени погас. Что спруты обволакивают ее армию Стражей. Что у Ольги порвано горло. Что Семенов не шевели огромными задними лапами, они волокутся за ним как чужие. Он только скалится. Страшно скалится. А на его серой шерсти склизко сверкают как желе ошметки разорванных спрутов.

Максим — единственный белоснежный волк в ее стае, лежит под постаментом, и брюхо его не ходит ходуном от дыхания. Даже у Ольги с ее порванным горлом ходит. А у Максима нет.

Андрей. Сидит подобрав ноги и закрыв голову руками.

Надя. Нади нигде нет.

И тут Валя почувствовала. Пока ее отец промаргивался и терял безобразную плоть чудовища, на Валину спину легли маленькие девичьи ладони. Надя. Вернувшиеся запахи не давали сомневаться. Кровью, землей, лесными ягодами и хвоей — пахла ее младшая сестра.

Из ее теплых рук, в Валину спину, стремительно теряющую каменный панцирь, потекло что-то чужое. Веснушки. Рыжий цвет волос. Зеленые глаза. Капризные губки. В Валю потекло все, что Надя забрала у Светы Батончик. Вместе с жизнью.

На удивление спокойно новая Великая Ведьма Валентина Рерих отнеслась к тому, что рыжая Светка умерла за свою масть. Идентичную масти Алины. Валиной матери. Единственной слабости Аркадия Рериха.

***

Я уже знал, что увижу. За мгновение до того как с лица моей старшей дочери, Вали, слетела каменная, ровно посмертная маска. До того как отвалились два мертвых гранитных крыла, рассекших мое лицо…

Под серым небом безвременья, сворачивающимся в спираль, стояла женщина, вся в розовых жемчужинах. С красными разводами лопнувших ягод на молочно-белом теле. Ее медно-рыжие волосы краснели на кончиках от ягодного сока.

Я сам. Я своей рукой вытащил из ее груди “адово ярмо”. Едва заметив травянистую зелень ее глаз. Да, я сделал это сам. Хоть и знал, что победил бы, не сделай я этого. Ведь лишь тот, кто ударил “адовым ярмом” может отозвать этот удар.

А потом я узнал Алину. Я в эту секунду мог узнать все. Что сделал с ней. Развеял ее кусочки по вселенной? За что? За то что не склонилась передо мной? Подвергла сомнению мой авторитет? Захотела быть наравне и просто смотреть в одну сторону?

А я хотел поклонения, и только когда тьма укрыла мое деяния от меня же самого, понял, что хотел только любви. Ее кровь еще не успела высохнуть… алая как эти ягоды, стекающая по моим рукам, окрапившая нити белого жемчуга, что она всегда носила в три ряда на своей шее… а я уже знал. Знал, что совершил непоправимую ошибку. Что я тоже хотел только любви. А власти и силы рода — не хотел. Или хотел — но это был не я!..

Знание смерчем из самого небесного сердца безвременья опустилось на меня. Но. Я знал это даже не мгновенье. Меньше.

Я хотел победить, чтобы подчинить себе пространство и время, и все переиграть. Вернуть Алину на ее место в этом мире, рядом со мной. Исправить. Ведь победитель получает право переписать историю…

Великая, новая мать, отозвала это знание. Она где-то вырывала каменной силы пальцами изумруд “адово ярмо” из кинжала. Где-то в другом, чужом, не интересном мне мире.

А здесь я смотрел на Алину. Я точно не понимал, как это возможно. Но у нас с ней, кажется, была черноволосая дочь. Я не помнил эту дочь. Но очень любил ее. За то что она — моя и Алины. За то что она — это мы вместе. Та дочь (к сожалению, у нее черные глаза как у