Книга Снег в августе - Пит Хэмилл

презирают не только преступники, но и полицейские. Нет. Если он настучит, то станет таким же, как эти гады. И тогда победа будет за ними. Вот тогда они его по правде уничтожат. Сделают таким же грязным, как они сами.

Каждое утро у койки Майкла появлялся лысый доктор в сопровождении интерна и медсестры. Он через слово говорил «прекрасно». У Майкла было все прекрасно. Динамика была прекрасной. Выздоравливал он просто прекрасно. Почувствовав и себя прекрасно, доктор переходил к следующему пациенту.

Каждый день, прежде чем отправиться на работу, к нему приходила Кейт Делвин, приносила мороженое и газеты, а как-то раз – последний выпуск «Капитана Марвела». На этот раз комиксы показались ему какими-то детскими. Он понял, что на свете есть и по-настоящему плохие парни, и если столкнешься с ними, будет действительно больно. Он попросил больше не приносить комиксы о Капитане Марвеле. Ему были куда интереснее газетные статьи о Джеки Робинсоне. И сообщения о состоянии здоровья Пита Рейзера. Великий центровой пришел в сознание, обещая скоро вернуться к игре, и журналисты требовали, чтобы Брэнч Рики нашел средства на облицовку бетонных стен Эббетс-филд. Они обзывали его «дешеваном» и утверждали, что у половины игроков не хватает денег, чтобы добраться до стадиона на подземке. Но Рики взял в команду Джеки Робинсона, хотя все прочие владельцы набирали исключительно белых игроков, и Робинсон всегда называл его мистером Рики – так ли уж он плох, этот старик? Майкл прочел спортивный раздел от начала до конца и выдрал все страницы со статьями, где упоминался Робинсон. Когда следующим утром его навестила мама, он отдал ей вырезки, чтобы она отнесла их домой.

– У тебя альбом с вырезками про этого парня уже толще синих энциклопедий, – сказала она.

– Когда-нибудь и он попадет в синие книги, мам, – сказал он. – Это же и есть история.

Когда она ушла, а доктор с медсестрами отправились в другие палаты, ему осталось лишь лежать и думать. И он почувствовал одиночество. Никаких вестей о рабби Хирше. Даже записки не прислал. И, что еще хуже, его не пришли навестить ни Сонни Монтемарано, ни Джимми Кабински. Его лучшие друзья. Один за всех и все за одного. Он не ждал никого из одноклассников. Но он точно знал, что если бы пострадали Сонни или Джимми, то сам он пришел бы навестить раненого. Он сожалел о том, что у них не было домашних телефонов, а то бы он позвонил им из кабинки, что в холле за сестринской. Ну конечно же, им есть чем заняться. В первые несколько дней он пытался их оправдать. Может быть, они готовятся к экзаменам, которые Майкл вынужден пропустить. А может, нашли себе подработку после школы. Может быть, мама Сонни заболела или хворает дядя Джимми. И да, точно: возможно, «соколы» предупредили их, чтобы не совались в больницу.

Но, может быть, дело в чем-то совсем другом. Лежа в темноте, он подумал о том, что они могли решить, что он все-таки донес. Не на тех, кто его избил, а на Фрэнки Маккарти. Возможно, об этом они услышали на улице. Может быть, Фрэнки распустил слухи о том, что окружной прокурор будет использовать Майкла в качестве свидетеля. Такой слух могли разнести и копы, чтобы напугать Фрэнки тем, что Майкл якобы заговорил. Почему бы и нет? Все они лгут. Лгут и полицейские, и судьи, и политики. И всем об этом известно.

Все эти «может быть» не складывались в ясную картину. К тому же было кое-что еще. Может быть, они узнали, что Майкл обделался. Это могло означать, что он испугался, струсил, не смог повести себя как мужчина. Неважно, каким они его знали, ведь он оказался обычным маменькиным сынком. Вот о чем они могут подумать. Что он худший из маменькиных сынков.

Он жалел о том, что не мог обсудить все это с рабби Хиршем. Рабби наверняка вспомнил бы какую-нибудь старую еврейскую поговорку, от которой Майклу могло стать легче. Он попросил бы Майкла порекомендовать приличного парня, кто смог бы заменить его в качестве шабес-гоя, пока сам не выздоровеет. Ну, как Карл Фурилло заменил Пита Рейзера. А поскольку Майкл не хотел бы, чтобы Сонни или Джимми появлялись в синагоге, он посоветовал бы рабби Хиршу обратиться к отцу Хини. А отец Хини и сам бы не поленился зайти в синагогу и включить свет. А потом рабби Хирш заговорил бы о Джеки Робинсоне и последнем матче и ввернул бы пару новых слов, услышанных в передаче Реда Барбера. А может быть, спел бы «Зип-а-де-ду-да» или «Не держи меня в загоне» и рассмешил бы этим отца Хини. Или рассказал бы о том, что наказание должно исходить от Бога. Пусть даже рабби Хирш и обижен на Бога. Пусть даже он и не верит в Его благость после всего, что произошло в Европе.

Но в коридорах бруклинской больницы Уэслиан рабби Хирш не появлялся. Будто бы его вообще не существовало.

Майкл еще никогда не чувствовал себя таким одиноким.

На четвертый день сестры разрешили ему самостоятельно добраться до уборной в углу палаты. Это оказалось невероятным облегчением; Майкл с первых дней возненавидел холодное стальное судно, и ему казалось, что сестры посмеиваются над ним, будто бы они были в курсе того, чтó произошло в тот вечер, когда его избили. Теперь он мог в любой момент слезть с койки и доковылять до уборной, не призывая на помощь медсестру. Гипс, по ощущениям, весил не меньше сотни фунтов. Но было и кое-что похуже. Когда он впервые посмотрел в зеркало, то не узнал себя. Лицо незнакомца было бугристым и распухшим. С правой стороны кожа была цвета баклажана. Он потрогал зеркало, а затем свое лицо и убедился, что незнакомец – это он сам.

После, лежа в полудреме, он вспомнил тот самый вечер и четверых «соколов», воняющих пивом, и ему захотелось дать им сдачи. Он хотел сделать им больно. Чтобы их лица сделались лиловыми. Чтобы переломать их говенные ноги. Ублюдки. Недоделки. И он зарыдал, не в силах что-либо сделать: даже если он отловит их поодиночке, он не справится. Если бы был жив отец, он бы им задал жару, и они больше никого не посмели бы и пальцем тронуть. А Майкл был слишком молод и мал. Он уже мог круто врезать по мячу, но не мог врезать взрослому мужчине. А они были взрослыми. Не меньше, чем солдаты. И чем сыщики. Он мог бы отделать их битой. Ну да. Но если у него биту отберут, то ему достанется покруче, чем в первый раз. А если пистолет… нет, полицейские узнают, и маме будет позор, да и где его взять, этот пистолет? Он попытался представить себя с пистолетом в руке и как они просят у него пощады. Но он не смог представить себе, что сможет выстрелить, чтобы проделать дырки в их головах и сердцах.

Его лицо было живым свидетельством того, насколько сильны «соколы». Ему стало интересно: а что бы подумала Мэри Каннингем, если бы увидела его сейчас? Тут бы и новый костюм не помог. Точно так же, как и лицо Джеки Робинсона, – его никаким костюмом не изменишь.

И вдруг ему пришло в голову: а ведь мое лицо, ну, бóльшая его часть, сейчас такое же черное, как лицо Робинсона! Он поднялся, снова доволок свой гипс до уборной и уставился в зеркало. И подумал: они превратили меня в Джеки Робинсона. Они сделали со мной то, что масса народу хотела бы сделать с ним. Они превратили меня в него. В Джеки Робинсона. Мое почерневшее лицо так похоже на лицо Робинсона. И я так же беспомощен, как он. Он не может дать сдачи, потому что обещал Брэнчу Рики, что не будет этого делать. По крайней мере, пока. Не сейчас. Он может за себя постоять – у него есть бита, перчатка, скорость. Но у него нет кулаков. И у меня нет. Сейчас нет. Пока еще нет.

Пока он думал о Робинсоне, он в очередной раз почувствовал себя одиноким и покинутым. Захотелось оказаться дома. Если уж он остался один, если друзья его действительно бросили, то лучше переживать одиночество в своей комнате. Не в больнице, полной