Книга Чужак - Симона Вилар

Когда отчалили, волхв пояснил:

— Бирюн это, калека убогий. Ноги у него отрублены до колен, рука лишь одна осталась, да на лице от шрамов только единый глаз видит. Давно он обитает в Киеве. Мы его прикармливаем, чтобы принадлежащие капищу лодки ночью охранял. А то уведут, и богов не боясь. В Киеве ворья как нигде в округе.

Карина оглянулась через плечо: калека, опираясь на руку, приподнялся, глядя им вслед, и ей показалось, что она видит, как сверкнул во мраке его единственный глаз.

Перунник-проводник легко вел челн, направляя мимо киевских возвышенностей. Вот и огни на дозорных башнях Горы исчезли за поворотом реки. Днепр увлекал лодку, как широкая, чуть мерцающая дорога, пересеченная призрачными в ночи кудрявыми островами. Карина чувствовала, как напряжен сидевший на носу лодки Торир, на нее же это мерное покачивание и тихий плеск действовали убаюкивающе. Она все время зевала да шлепала комаров, пока Торир не сжалился, не дал свою накидку. Девушка укуталась в нее, еще хранившую тепло его тела, свернулась калачиком, облокотись о борт. Голова ее сонно склонилась. Карина уже почти задремала, когда волхв негромко сказал варягу:

— Спокойная у тебя девка. Такое дело ей предстоит, а она спит себе.

— Да не ведает она еще ни о чем, — небрежно бросил Торир.

В темноте Карина широко открыла глаза. Сна, как и не бывало. А сердце забилось гулко, нехорошо. Понимала, что варяг уже решил ее судьбу, ждала, может, еще хоть словом обмолвится, узнать о дальнейшем хотела.

Во мраке лодка вошла в узкое устье одной из впадающих в Днепр речек. Когда причалили, вышли, топкий бережок зачавкал болотной жижей. Оглушительно квакали лягушки, гудели комары. Перунник стал уводить Торира с его спутницей от воды вверх по склону. И тихо тут так было, словно и не лежал рядом многотысячный град Киев. Их окружала густая чаща, сыч кричал заунывно. Вокруг росли могучие деревья, оплетенные мхами, диким плющом. Подлесок не давал и шагу ступить с тропы. Подниматься во тьме и по крутому спуску было несподручно, но, когда поднялись, увидели свет. В углублении плоского камня горел огонь, над ним возвышался идол. Скорее поймешь, чем разглядишь, что это изваяние Громовержца.

Здесь, наверху, деревья стояли уже не так густо, подлесок исчез. Впереди вновь свет замаячил. Карина пригляделась и увидела поляну, на которой стоял огромный пень колода. На нем горели расставленные по кругу плошки с огнем, а вокруг коленопреклоненные люди в длинных светлых одеяниях монотонно бубнили заклинания. В отсветах пламени выступали суровые длиннобородые лица.

Карине стало не по себе. Поняла, что попала туда, где ведут свою ворожбу кудесники-волхвы. Обычно в такое место кого попало не допустят. А чтобы женщину привели…

Они вновь углубились во мрак. Здесь, поддеревьями, проводник остановился, раздался звук, как будто о полое дерево постучали. И тут же словно дверь открылась с легким скрипом. А ведь и впрямь открылась. Появился свет, и Карина увидела, как недра огромного дуба растворились и в освещенном пламенем проеме показалась высокая фигура в длинном одеянии.

— Я привел ожидаемого, мудрый Волдут, — сказал волхв-провожатый.

Встречавший медленно шагнул вперед, спустился по деревянным ступеням-колодам. В полумраке блеснул золоченый знак тройной молнии на его груди — знак верховного волхва.

Карина судорожно глотнула. Колени сами подогнулись — склонилась в низком поклоне. Рядом преклонил одно колено Торир.

Тот, кого назвали Волдутом, на девушку и не глянул. Смотрел только на посланца. Тот, наконец, снял свой византийский шлем с чеканкой, медленно поднял лицо. Жрец даже отпрянул на миг, потом повернулся, принял у проводника факел. И к кресалу не прибегал — от одного его прикосновения факел вспыхнул с сухим шорохом.

Карина зажмурилась. Но волхв смотрел только на варяга. И факел дрогнул у него в руке. Однако когда Волдут заговорил, голос его звучал спокойно:

— Мы давно ждали посланца с Севера. Но я не предполагал, что им окажешься ты… мой Ясноок.

И он по-отечески положил ладонь на светловолосую склоненную голову Торира.

Не часто великий Волдут разжигал костер у своего дуба-жилища. Вязанка сухих дров всегда лежала на обычном месте, но руки над ней поднимал волхв лишь в особых случаях. Однако сегодня он скрестил ладони, и дрова задымились, потом и огонь вспыхнул, язычки пламени заскользили по сухим корневищам.

Торир видел это и прежде, не забыл еще, может, потому и глядел без трепета.

— Твоя сила еще при тебе, мудрый Волдут, — по-мальчишески беспечно улыбнулся он. Принял угощение из рук волхва, ел, пил из плоской чаши медвяную сыту[79].

— Сразу же ты признал меня, волхв, — поглядел Торир поверх чаши на служителя. — А ведь я рассчитывал, что изменился, что не просто теперь признать в наемнике ромеев мальчика, который некогда жил среди здешних дубрав с волхвами.

Волдут задумчиво погладил длинную с проседью бороду. Такими же седыми были и его разделенные на прямой пробор длинные волосы. А вот брови остались черными. Черными были и глубоко сидящие выразительные глаза.

— Ты на мать очень похож, Ясноок.

Волхв Волдут называл варяга именем, на какое тот отзывался в детстве.

— Однако еще до того, как тебя оглядели очи мои, я уже душой ощутил тебя. Всегда ведь в моих любимцах хаживал, помнишь?

Варяг словно смутился, отвел глаза. Ведь не забыл еще, как сбежал от обучавшего его волхва, покинул, даже не простившись. Волхв же спокойно добавил, что не так и много осталось в стольном Киеве тех, кто помнит северянку-воительницу. Да и вообще в Киеве не любят вспоминать тех варягов-руосов, что остались верны старому Хориву, когда сами же киевляне чужаков призвали.

— Об этом вообще не принято упоминать. Для всех и каждого Аскольд с Диром прибыли в Киев миром, по приглашению бояр и их старейшин.

Торир отставил чашу, сорвал пучок травы, стал мять в руках.

— Миром…

И его светлые глаза нехорошо блеснули. Но заговорил он о другом. Кивнул в сторону отворенной в дубе дверцы.

— Хорошо ли ты усыпил мою спутницу, Волдут? Раньше люди подчинялись силе твоих глаз, как воле богов.

— Девица будет спать, — ответил кудесник — Однако вижу, ты сомневаешься во мне? Или… в ней?

— Я во всех сомневаюсь, волхв. Ведь и ты мог измениться за это время. И помню, что раньше ты ненавидел тех, кто согнал перунников с Горы. Теперь же служишь им.

— Я служу только Перуну, Ясноок. А братья-князья. — Что ж, скажу: ни при ком еще Киев такой силы не имел, как при Аскольде с Диром. И я ужился с ними, как пес уживается с волками, когда те берут его в стаю.

— Вот ты и стал псом у Аскольда, Волдут. Но псу никогда не быть вожаком у волков. И ты стал довольствоваться своим задним местом в стае. — В его голосе перекатывались злые интонации. — Довольствуйся же своим местом в низине, Волдут. Ибо я не вижу уже в тебе прежнего желания вернуть место бога-громовержца на Горе. А ведь некогда…