Книга Зайка - Мона Авад

– Ну ладно. Надеюсь, ты найдешь свою книгу. Ну или она сама найдет тебя. Иногда, знаешь, такое случается.

Телефон, лежащий у меня на коленях, неожиданно вибрирует новым сообщением.

«Придешь сегодня, Зайка?»

А сразу следом еще одно:

«Нам кажется, мы должны поговорить».

Поговорить. Кулаки у меня внутри сжимаются и разжимаются.

– Хотя, знаешь, Иона… Ты не мог бы отвезти меня еще кое-куда?

19

К тому моменту, как мы приезжаем к дому Элеанор, начинает валить густой снегопад. С неба медленно падают снежные хлопья, крупные и пушистые, прямо как в сказке или в кино. Укрывают ее идеальный дом идеальным покровом, все его башенки, самые настоящие, сверкающие белизной, заостренные, напоминающие клыкастый оскал под полной, налитой луной. Снег покрыл и лужайку перед ее домом плотным ковром толщиной в дюйм, не меньше, превратив ее в гладкое, сияющее снежное покрывало.

– Миленькое местечко, – отметил Иона, остановив машину.

Я провожаю его взглядом – смотрю, как он сдает назад по улице, а затем разворачивается и исчезает. Я сказала Ионе, что они плохие. Мысль об этом бежит по моим венам, придавая мне смелости. Само воспоминание о том, как эти слова сорвались с моих губ. Я держусь за них по пути к двери. Я знаю, они все там, сплетничают обо мне. Знаю, что Элеанор льет им в уши, рассказывает всякое. Не знаю, что именно, но так и вижу, как она склоняется к ним из своего кресла, похожего на трон, а они все кучкуются вокруг. Готовые проглотить любую гнусную ложь или не совсем правду обо мне, которые она им скормит как кучу дешевых сладостей. Задыхаясь от желания срыгнуть сверху кучку неопровержимых доказательств.

А помните, как она ела тот кекс в тот день? Как будто ей он и не нравится, и она ест через силу.

Я думаю, она ходит в «Пинкберри», просто чтобы к нам подлизаться, а вы как считаете?

Я почти уверена, что она трахалась с Вы-Знаете-Кем. Вот почему он был к ней так внимателен прошлой осенью.

Ой, девочки, вы бы видели ее квартиру. Она живет в камере! Нет, серьезно, это прямо камера-камера, такая мрачная и унылая. Оно нам нужно, чтобы она заражала и нас этим унынием? Мы же солнышки, зачем нам эта туча?

Я подношу палец к дверному звонку. Я здесь, только чтобы спросить. И все.

Что ты сказала Аве?

Помни главное: они тебя ненавидят. А ты – их. Я повторяю эти слова про себя снова и снова, как мантру.

В этот момент где-то рядом раздается слабый звук – точно хруст поломанной ветки. Я оборачиваюсь – наверное, это кролик шуршит в кустах, или белка взбегает по стволу дерева. Но от того, что я вижу, у меня волосы встают дыбом.

Передо мной стоит олень. Всего в нескольких футах, на заснеженной лужайке. Он смотрит прямо на меня, сквозь меня, его глаза похожи на жидкий дым. Я разглядываю его статное тело, гладко сияющее в лунном свете, его рогатую тень, лежащую на полотне снега. Его покрытые снегом рога могли бы мигом отправить меня в забвение. Он так прекрасен. Так прекрасен, что на миг я забываю, кто я и зачем я здесь. И не чувствую ничего, кроме того, как гулко бьется сердце у меня в груди. Похоже, он вышел из леса, лежащего позади ее дома. Но его присутствие здесь, сейчас, такого истового, настоящего и дикого, превращает в сказку и весь этот живописный дворик, и мой абсурдный визит сюда, и самих заек, ждущих меня за дверью.

И в этот миг он смотрит мне прямо в глаза.

– Здравствуй, Саманта. Поделись со мной всем, – раздается у меня за спиной.

Я оборачиваюсь. Входная дверь открыта. На пороге стоит Орфей-тире-Французский Сварщик, Играющий на Гитаре – один из неудачных Черновиков, который они пытались слепить задолго до меня. Он очень подавлен. Может, потому что, как и все их создания, не понимает, что он такое. На деле – не более чем плод их капризного воображения. Темно-синий костюм не может скрыть все недостатки и деформации не до конца продуманного тела. Под черными перчатками прячутся руки, похожие на маленькие лапки. Странно, что он не мертв, не заперт в подвале или не описывает бесцельные круги где-нибудь в поле, спотыкаясь на каждом шагу, ведь такова обычно их судьба. Самых послушных и красивых они оставляют в живых, и те прислуживают им, пока не надоедят. Этот похож на уродливого Монтгомери Клифта[53].

– Саманта, – говорит он. – Дочь Вульфа. Я убить ради тебя готов.

– Да. Я знаю.

Помни главное, помни главное.

– Заходи же, Саманта. Заходи.

Я оглядываюсь, но олень уже исчез.

* * *

Я следую за Французским Сварщиком в гостиную. Они все уже там, сидят тесным кружком, в компании золотистых ретриверов. Говорили обо мне, это очевидно. Щеки у них налитые и розовые и лоснятся так, словно они только что ели сахар ложками, но я-то знаю, что это за лоск. Так блестят глаза только у той девушки, которая только что славненько перемыла косточки другой. В комнате стоит густой запах их травяных духов и разнообразных эко-френдли-кондиционеров для волос. Маленькие бокальчики на столе перед каждой наполнены чем-то фиолетовым и шипучим. На дне бокалов лежит нечто, похожее на глазные яблоки. Личи[54].

Сердце начинает колотиться. Помни главное. Помни.

– Саманта, мы очень рады, что ты пришла.

– Мы только что говорили, – они переглядываются. – И хотим кое-что тебе сказать.

Вся моя решимость неожиданно улетучивается. Да, мне тоже! И мне есть, что сказать! Не так ли?

– И что же?

Они снова переглядываются.

Они хотят сказать, что мне пора их оставить. Что они собираются исключить меня из своей группы. Вызвать из подвала всех своих Любимых и прочих и велеть им проводить меня до дубовой входной двери. Они будут смотреть на меня своими мутными глазами и говорить перекошенными ртами: «Уходи». Самый тупой будет молча указывать на дверь. И мне не останется ничего другого, кроме как выйти на улицу, в мороз, в холодный мир без Авы. Вернуться в комнатушку с тонкими стенами, зажатую между жирдяем-извращугой и желтолицей девицей. Взглянуть на стол, который я избегала все это время.

– О чем вы хотите поговорить? – спрашиваю я.

– Присядь.

– Ты очень высокая, – говорит Жуткая Кукла. – Нам всем будет поспокойнее, если ты просто сядешь.