Книга Берег Стикса - Максим Далин

В этом месте Лариса была готова к чему угодно, но дама неожиданно повела себя так же, как охранник у входа. Она стушевалась, опустила глаза и сказала с подчёркнутой любезностью:

— Я провожу вас, если вам уже лучше…

Лариса усмехнулась.

— Идите вперёд, — бросила она приказным тоном.

Света смотрела на неё расширившимися глазами, но это было совершенно неважно. Лариса смахнула со лба выбившуюся прядь и направилась следом за удаляющейся монументальной фигурой. Дама даже не попыталась возразить — она просто повиновалась, как вышколенная горничная.

А вокруг было так холодно, что тело под накинутым халатом покрылось гусиной кожей. И душно, невзирая на холод.

Душ Лариса сделала не холодным, а горячим. Обжигающе-горячим. И ей потребовалось минуты четыре, чтобы хоть отчасти унять озноб. Даже горячая вода не согрела по-настоящему; единственное, в чём душ действительно помог, так это в том, что наконец улеглась тошнота.

— Голова кружится, кружится — и разваливается, — пробормотала Лариса, укутываясь в полотенце.

— Ты что — действительно того? — спросила Света с живым интересом.

— Нет, — сказала Лариса устало. — В таких случаях загорается яркая звезда, и три мудреца спускаются с холма. Если бы что-то было, это было бы уже очень заметно. Не сегодня-завтра рожать, ты понимаешь…

Света скорчила скептическую мину.

— Ах, ну да. Теперь тебе надо в монастырь уйти. Как это я забыла. А ты тут командуешь — шерсть летит клочьями. Никакого смирения.

Лариса натянула футболку, потом — джемпер, но всё равно было холодно. Застегнула джинсы.

— А ты не поняла?

— Да что?

— С ними можно разговаривать только так.

Света пожала плечами и покрутила пальцем у виска.

— Ну да, ну да. Вот выгонят тебя за хамство.

Лариса обернулась к ней от зеркала.

— Выгонят? Знаешь, слава богу, если выгонят.

Света снова пожала плечами и замолчала.

Антону почему-то казалось, что в комнате ужасно душно. Одеяло было тяжёлым, как мокрый мешок с песком, а подушку будто соломой набили. Обычно Антон засыпал сразу, как ложился, но сегодня…

Он даже встал и открыл форточку. Но в комнате стало холодно, и пришлось вставать, чтобы её снова закрыть. Голова тоже отяжелела, как пудовая гиря, вдобавок тошнило.

Ну уж нет, думал он в муторной душной дремоте. Пусть у меня сосут энергию, пусть хоть всю её высосут, но порчу я снимать не буду. Это я только поглядел, как это делается. А если бы поучаствовал?

Потом был клубящийся туман и падение куда-то вниз, в освещённое лампами дневного света серое помещение, где пахло, как в школьной библиотеке — старой бумагой и плесенью. И всё вокруг было заставлено рядами стеллажей с ящичками, вроде тех, в которых до изобретения компьютеров хранились архивы. И из-за стеллажа вышел Жорочка.

Антон посмотрел на него — и в липком ужасе видел, что лицо у Жорочки опухшее и синюшное, а вместо глаз гнилые дыры. Но этими дырами он смотрел очень цепко и пристально — и улыбался сизыми заплесневелыми губами.

— Антоша, ты чего такой мрачный? — сказал он и раздвинул губы ещё шире. Паучок выполз из угла рта и спустил шелковинку на воротник. — Ты что, думаешь, я умер? Что ты, мне мамочка не разрешает. Я буду долго-долго жить. Долго-долго. Потому что я правильно живу.

Антон попятился. Жорочка сделал к нему шаг.

— Антоша, ты не забыл, тебя мамочка просила зайти, — сказал он весело. — Мамочкин наставник так и сказал — пусть он ходит лучше к вам, чем к Ларисочке…

Антон развернулся и побежал. Он бежал, как часто бегают во сне — в вязком, тягучем, плотном воздухе, медленно-медленно, еле переставляя чугунные ноги, но Жорочка отстал. Вокруг были только ящички, ящички архива, а на каждом ящичке были написаны имя и две даты. Имя и две даты.

Как на могильной плите.

Антон, цепенея, взялся за круглую ручку одного ящичка и потянул на себя, понятия не имея, зачем он это делает. На ящичке было написано «Вьюркевич Сабина Геннадьевна, 1955–1998».

В ящичке лежала одна-единственная бумажка — кусок плотного белого ватмана. На нём пером, чёрной тушью было каллиграфически написано: «Серёженька, я тебя люблю, поцелуй от меня Надюшу. Спасибо за сирень».

Это что-то Антону напомнило и было по непонятной причине нестерпимо жутко. Но он выдвинул ещё один ящик, «Кондратьев Пётр Кириллович, 1985–2001». В нём обнаружился лист с корявой надписью той же тушью: «Мама, не реви, со мной всё по кайфу. Зато у меня теперь спина не болит, я даже в волейбол тут играл с пацанами».

Антон втолкнул ящик обратно — и тут его взгляд упал на надпись «Воронов Виктор Николаевич, 1980–2005(?)». Вопросительный знак? Умер в две тысячи пятом или?.. Антон открыл ящичек. В нём лежал листок с надписью тушью: «Лариса, я очень по тебе скучаю, прости меня и будь счастлива», жирно перечёркнутой красным маркером, и припиской красным, вкривь и вкось: «Не смей подписывать. Она дура. Я за тебя б…»

А за спиной вдруг раздались шаркающие шаги и голос:

— Антоша, мамочка свой архив даже мне смотреть не разрешает! Мамочкин наставник рассердится…

Антон резко обернулся. Жорочкин труп смотрел на него пустыми глазницами и улыбался…

Сидя в постели, Антон подумал, что наяву, наверное, не закричал. Мама с папой за стеной не проснулись. Было ещё совсем темно.

Потом он тщетно пытался вспомнить сон, чтобы попытаться его истолковать. Он даже сонник достал и включил свет, но сон развалился на части и исчез. В памяти Антона остался только затхлый библиотечный запах и кислый привкус собственного страха.

И он лёг досыпать без всяких дурных мыслей. Если сон имеет какое-то значение, гласила наука о толковании сновидений, то он запоминается ярко.

Без всяких усилий.

Ночь была мутна и тяжела не только для Антона.

Лариса тоже ложилась в постель с больной головой, смертельно усталая и какая-то разбитая, будто подцепила грипп или отравилась. Ей ужасно хотелось увидеть во сне Ворона, но Ворон не приснился. Всю ночь Ларису промучили дикие кошмары. В путаных снах она проваливалась в лабиринт тёмных коридоров с бесконечным рядом запертых дверей. Из него после долгих блужданий в темноте, по крошащимся под ногами бетонным лестницам, по коврам, на которых болотным мхом вырастала светящаяся плесень, она вдруг попадала в светлое помещение, то ли адскую кухню, то ли прозекторскую, где в эмалированных тазах лежали груды человеческих конечностей, как гипсовые слепки с красным срезом. И она ещё успевала увидеть несколько сердец, бьющихся на мраморной плите стола, размазывая кровь по желтовато-белой поверхности, и голову, мёртво закатившую глаза, на плоской фарфоровой тарелке — и выбегала назад, в темноту. И открывалась дверь в холодильник с выпотрошенными заиндевелыми трупами, откуда несло кровью и застоявшимся холодом, и в неожиданном окне вдруг открывалась широкая панорама ночного кладбища, где безмолвные огни медленно плыли над могилами. И Лариса кидалась в это окно, и стекло расплёскивалось, как грязная вода, и Лариса летела, сначала медленно, потом — всё быстрее и выше, над затаившимся городом в жёлтом дрожащем мареве электрических огней.