Книга Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум

Она схватила свою сумку и устремилась вперед, поэтому мы тоже поднялись, взяли сумки и пошли за мамой. Она то и дело останавливалась и правой рукой касалась своего левого рукава. Мы пробирались среди таких же полусиротских, без отцов, семей, и я наконец понял, куда мы идем: к охранникам, сидящим за деревянным столом в дальнем углу. Там нас много часов назад зарегистрировали.

Два охранника покуривают сигареты и болтают, словно в комнате нет полутора тысяч пленников, дожидающихся транспорта неведомо куда. За их спинами спят на полу три немецкие овчарки.

— Прошу прощения, — тихо, но твердо обратилась к охранникам мама. — Прошу прощения, — повторила она через несколько секунд.

Один из них поднял голову — лицо неправдоподобно узкое, правый глаз пересечен длинным тонким шрамом — и ничего не сказал.

Мама сунула два пальца в рукав платья и вытащила какую-то трубочку. Приглядевшись, я понял, что это листок бумаги, скатанный, словно свиток. Мама его развернула, разгладила на столе и подтолкнула к охраннику. Бумажная четвертушка, на которой что-то напечатано. Мне показалось, что я разглядел и подпись. Охранник хотел забрать у мамы бумажку, но мама проворно ее отдернула.

— Мы освобождены от транспорта, — сказала мама.

— Я умею читать, — сказал охранник.

— Что?! — взволнованно спросила Мариэтта. Мама шикнула на нее.

Охранник толкнул своего напарника локтем в бок. Тот бросил сигарету, придавил окурок начищенным ботинком и через плечо первого охранника прочел записку.

— Поднимайтесь по лестнице. — Он указал на дверь в дальнем конце зала. — И ждите в одной из комнат наверху. Мы сообщим, когда вам можно будет уйти.

— Но… — заговорила мама, забирая свою бумажку, — прошу прощения, но здесь сказано, что мы освобождены от транспорта.

Первый охранник слегка склонил голову набок, раздул ноздри. Овчарка зарычала, не трогаясь с места. Другая овчарка приоткрыла глаза.

— Прошу прощения, но…

— Наверх, — приказал первый охранник. — Быстро!

Примерно посередине лестницы я услышал громкий скрежет. Взбежал выше и выглянул в узкое зарешеченное окно. Хотя за окном было уже почти темно, я разглядел приближающийся поезд. Мы все трое, прильнув друг к другу, следили, как поезд медленно проходит мимо. Я попытался пересчитать вагоны, сбился на четырнадцатом.

Мама открыла первую дверь, ближнюю к лестничной площадке. Комната, примерно вполовину нашей старой комнаты в L417. Внутри человек тридцать, среди них и Павел с его мамой.

— Павел! — позвал я.

— Привет, Миша! — Он помахал мне.

Я хотел к нему подойти, но мама потянула меня за руку.

— Здесь негде сесть. Пошли дальше, — сказала она.

Мариэтта прошла вперед по узкому коридору и открыла вторую дверь. Похоже на первую комнату — и размер такой же, и людей столько же. Мне показалось, я увидел кого-то знакомого, но тут мама попросила:

— Миша, проверь третью комнату.

Я прошел с десяток шагов, эхо гулко раскатилось по коридору, отскакивая от деревянного пола и голых стен. Подойдя к двери, я на миг остановился. Внутри как-то слишком тихо. Я повернул ручку и заглянул. Две молодые женщины и мальчик, примерно вдвое младше меня, вот и все.

— Почти пусто, — сказал я маме и Мариэтте.

Они подошли, и мы вместе шагнули в комнату и сели на пол в дальнем углу. Я не мог понять, удачное мы нашли себе место или нет, и хотел спросить маму, но пригляделся к ней и передумал. Глаза ее по-прежнему широко распахнуты, а все лицо застыло и казалось стеклянным — словно оно разобьется, если хоть что-то у нас пойдет не так.

— Я попросила господина Спира, — заговорила мама, когда мы уселись (она все еще сжимала в руке ту записку), — попросила помочь…

— Господина Спира? — переспросил я.

— Моего начальника, — пояснила мама.

Я хотел взять записку, но мама быстро ее спрятала.

— И что он сделал? — спросила Мариэтта.

Дверь отворилась. Мама дернула головой так, словно в той стороне выстрелили из ружья, но это всего лишь две женщины примерно ее возраста и с ними девочка.

— Господин Спир, — повторила Мариэтта. — Что он сделал?

— Он… — мама закрыла глаза и глубоко вздохнула, — ушел. На какое-то время. А я… я сидела там и волновалась за вас обоих. — Она чуть ли не засмеялась. — Волновалась, что поезд придет без меня… а когда я вернусь…

— Вот видишь, — сказал я Мариэтте, но она только мотнула головой.

— Потом он возвратился. С офицером СС. Я и раньше видела этого офицера: волосы светлые, как у ребенка, и совсем молоденький. Он иногда заглядывает в мастерскую поговорить с господином Спиром. Больше ни с кем не говорил. Но сегодня он сразу подошел ко мне. Господин Спир следовал за ним. «Герр Рихтер, — сказал господин Спир, — вам ведь понравились плюшевые мишки, которых мы шьем?» Рихтер не ответил. Встал передо мной и скрестил руки на груди. «Две недели назад вы удвоили заказ. Сказали, к Рождеству. Помните? Вот таких мишек». Он показал ему одного из мишек, которых я шила.

— А какие они? — спросил я.

— Миша! — взвыла Мариэтта. — Какая тебе разница?

— Маленькие светло-коричневые медведики, — ответила мама. — Пушистые, конечно же. С симпатичным круглым животиком. Черные пластмассовые глаза, черный нос. Маленький черный ротик — как будто улыбается. Во всяком случае, мне так кажется. И каждому я шью маленькую фланелевую рубашку с пуговицей у горла.

Мы все дружно дернулись на звук открывающейся двери. Вошла женщина с мальчиком лет четырех.

— Господин Спир передал Рихтеру медвежонка, — продолжала мама. — Я закончила его вчера утром, как раз перед тем, как объявили транспорт. Наверное, это мой самый удачный мишка.

— В каком смысле? — спросил я.

Мама покачала головой и уставилась себе в колени.

— Трудно объяснить. Иногда… иногда плюшевые мишки — с другими игрушками, которые я делаю, такого не бывает… а мишки иногда почти оживают, и я это чувствую. Или не совсем так, но я чувствую, как этого мишку полюбит какая-нибудь маленькая девочка или маленький мальчик. Мариэтта, помнишь куклу, которая была у тебя в детстве?

— Александру? — тихо откликнулась Мариэтта и в кои-то веки улыбнулась.

— Ты очень ее любила, — сказала мама.

— Я могла часами напролет ее причесывать.

— Вот о чем я думаю иногда, когда шью плюшевого медведя. Что скоро с ним будет разговаривать какой-то малыш, будет класть его себе на подушку перед сном. Будет его любить.

— Малыш, чей папа — наци, — вставила Мариэтта.

Мама кивнула слегка, потерла глаза.

Снизу донесся шум. Кажется, залаяли собаки. Или это были крики? Шум проник сквозь пол прямо в мое тело, я подскочил, словно в меня угодил электрический разряд. Отошел к стене с двумя крошечными окнами, но когда я привстал на цыпочки и выглянул в окно, то ничего не увидел. Окно выходило не в ту сторону, видно было только пустую улицу. Сколько-то света еще оставалось, но я понимал, что скоро он угаснет.