Книга Корабль палачей - Жан Рэй

Желая Вам удачного путешествия, остаюсь, мой высокочтимый господин и хозяин, Вашим преданным слугой.

Жером Коппеник.

Господин Пранжье сложил письмо дрожащими руками. Подойдя к зеркалу, он погрозил кулаком своему отражению.

— Безумец… — прошипел он сквозь зубы. — Безумец! Да, это ты действительно сумасшедший, ты, Бельфегор Пранжье, а не граф де Вестенроде! Почему ты не подумал об этом раньше? Почему ты позволил убедить себя, что владелец украденных предметов не может знать, что они были украдены? Граф де Вестенроде! Действительно, твое логово находится поблизости от жилья Снеппов!

Ему пришлось подавить неудержимое желание разбить зеркало вдребезги, но он всего лишь отвернулся от него, грубо выругавшись.

— Я не представляю возможности этого графа де Вестенроде… Возможно, он более могуществен, чем можно подумать. Тем не менее если речь идет о борьбе, то именно я его противник. И я не расстанусь со своим куском добычи, даже если мне придется сделать капитаном «Дорус Бонте» самого дьявола.

Глава III

Визит к графу Бодуэну де Вестенроде

В это время улица Труа Трефль в Линленхэме была одной из самых длинных. Несмотря на некоторое однообразие, она высоко ценилась любителями старой архитектуры за многочисленные столетние фасады. К сожалению, недостаточно хозяйственные коммунальные власти позволяли им разрушаться, не заботясь о реставрации замечательных памятников архитектуры.

Знатоки старинной архитектуры, не колеблясь, признали бы самым красивым здание, на гребне крыши которого находился флюгер в виде парусного судна. Но само здание было таким дряхлым, его облик был таким унылым, что так называемые знатоки отворачивались после первого же взгляда, задаваясь вопросом, как можно было довести до такой стадии разрушения эту жемчужину старинной архитектуры.

Ставни из черного дуба на окнах, потрескавшиеся и щелястые, едва держались на ржавых петлях и не защищали оконные стекла, впрочем, уже давно выбитые.

Северо-западный ветер мог стараться, сколько угодно, фрегат оставался неподвижным на ржавой оси, постоянно указывая своим бушпритом одно и то же направление. Дверной порог был сильно изношен, и в поднимавшейся к дверям крутой высокой лестнице отсутствовала верхняя ступенька, что заставляло визитера — буде такой находился — проявлять чудеса акробатики.

Но давно никто не пытался подергать ржавую цепочку звонка или постучать фигурным молотком в источенную древоточцами дверь.

Изредка, обычно в сумерки, преимущественно в пасмурную дождливую погоду, дверь, усеянная шляпками гвоздей, открывалась, чтобы пропустить сгорбившегося мужчину, передвигавшегося по улице неуверенными шагами, со взглядом, опущенным на землю под ногами. Он заходил в жалкую булочную, освещавшуюся тусклой масляной лампой, чтобы купить хлеб из смеси ржаной и пшеничной муки. Потом в соседних лавчонках, таких же убогих, он покупал всегда одну и ту же еду: копченую селедку, кусок дешевого сыра и луковицу. Раз в месяц к этим покупкам добавлялось полфунта дешевого табака. Обитатели Линденхэма провожали его взглядом, в котором жалость смешивалась с уважением, потому что это был граф Бодуэн де Вестенроде. А благородный человек всегда остается благородным, даже если он одет в потрепанный редингот и туфли, зачерпывающие дождевую воду из лужи отставшей подошвой, словно уличная собака языком. Только коммунальный секретарь мог бы подтвердить, что граф принадлежал к фламандской аристократической семье, к сожалению, давно угасшей, и что он переехал в наш город из Руана много лет назад, чтобы вступить во владение домом с фрегатом, доставшимся ему по наследству от дальнего родственника, шевалье Жиля де Кейзера.

Соседи знали только то, что он никого не принимал, никого сам не посещал и жил очень бедно. При этом он не влезал в долги и никому не причинял неприятностей. Он оплачивал свои налоги в коммунальную кассу столь же пунктуально, как хороший банк. Никто не мог сказать, сколько ему лет, даже коммунальный секретарь, потому что немногие удостоверяющие его личность бумаги не содержали сведения о дате его рождения, дате, о которой, впрочем, власти никогда не считали необходимым поинтересоваться.

Одни были уверены, что он далеко перевалил за семидесятилетний рубеж, другие считали его гораздо более молодым, но рано состарившимся. Постепенно горожане привыкли к его присутствию, к его бедному облику, к ветхости его особняка. И когда общественность начала обсуждать вопрос о его психическом здоровье, а самые грубые даже стали называть его сумасшедшим, через некоторое время о нем оказалось сказанным все, что только можно было сказать, и разговоры о графе прекратились сами собой.

Однажды тихим июльским вечером граф сидел в единственной пригодной для жилья комнате своего архитектурного чуда, заканчивая скромный ужин, состоявший из ломтика хлеба без масла и кусочка высохшего сыра.

Запив еду глотком воды и набив табаком почерневшую трубку, он устроился перед окном, выходившим в сад, из которого можно было увидеть виртуозную пляску мошкары и дикие виражи ласточек.

Он оставался у окна до наступления ночи, когда летучие мыши сменили птиц.

Когда в трубке сгорела последняя крошка табака, граф встал и, после некоторого колебания, зажег свечку за четыре су. Потом он открыл дверцу углового шкафа и достал письменный прибор, давно вышедший из моды, но способный вызвать зависть у собирателя древностей.

Шкафчик был заполнен пыльными, пожелтевшими бумагами, в которых граф долго копался. В конце концов он обнаружил то, что искал: дагерротип с изображением дамы, одетой по моде 1840 года.

Некоторое время он с волнением рассматривал фотографию; в неверном свете свечи он с трудом разобрал тонкую строчку выцветшей надписи.

«Аделаида Матильда Мария-Антуанетта де Вестенроде, урожденная Поре де Блоссевиль», — прочитал он вполголоса.

— Моя дорогая бабушка, — с почтением произнес он. Похоже, он привык разговаривать с самим собой, ведь в длинных монологах такого одинокого человека, как он, нет ничего необычного.

— Отец часто рассказывал мне о том, как семья Блоссевилей попала во Фландрию. Эти французские аристократы были убежденными роялистами. На протяжении ста дней после возвращения Наполеона с острова Эльба они, не колеблясь, последовали за Луи XVIII в Гент.

Они нашли убежище у графа де Вестенроде, а когда 8 июля 1815 года король Франции вернулся в Париж, малышка Аделаида де Блоссевиль, которой было всего десять лет, осталась в семье гентских друзей ее семьи. Через шесть лет она вышла замуж за старшего сына графа де Вестенроде… Моего деда…

Он нежно погладил пожелтевшую фотографию.

— Какой милой дамой были вы, бабушка! Такой спокойной, такой мудрой! Я мог часами находиться возле вас, не говоря ни слова и чувствуя себя глубоко счастливым…

Он помрачнел, и печальный свет залил его лицо.

— Перед смертью вы передали мне шкатулку, в которой лежали старая книга и камень. Он попал к вам издалека, из Гренландии, где умер ваш двоюродный брат и друг детства, знаменитый французский мореплаватель Жюльен де Блоссевиль. Передал вам шкатулку один из членов его команды. Я знаю, что в находившихся в ней двух предметах, казалось бы не имеющих никакой ценности, содержится страшная тайна, которую отныне должны были хранить члены семейства Блоссевилей.